Мотив, мотив. «Мотив»: нечто, что причиняет беспокойство и подталкивает к действию. При расследовании убийства мы не задумываемся о мотивах. Мы не спрашиваем – «почему?». Мы говорим: плевать на мотивы. Возможно, полвека назад мотивы еще что-то значили, их стоило рассматривать, расписывать, раскладывать по полочкам. Теперь такими глупостями никто не занимается. Телевидение нас от этого отучило.

Могу вам сказать, кто интересуется мотивами. Герои сериала «Присяжные». Им подавай «Перри Мейсона» и «Защитников».

Им подавай рекламу каждые десять минут, а то они останутся не у дел.

Но убийство – это одно, а самоубийство – совсем другое. Самоубийство требует выяснения причин.

И как это все выглядит?

Завтра вечером я встречаюсь с Трейдером Фолкнером. Возможно, всплывут какие-то новые детали, дополнительные подробности. Но, вообще говоря, все уже более или менее ясно. Дело закрыто. Разве не так? Я проверила все имена в записной книжке Дженнифер. Отследила записи в еженедельнике, навела справки о банковских счетах. Остается только один пробел: литий. Тони Сильвера обратился к Эдриану Драго из отдела по борьбе с наркотиками, и тот поставил на ноги всех стукачей. Но у нас не было особых подозрений в отношении уличных торговцев. Или посредников.

Однако чудес не бывает. Дженнифер Рокуэлл хоть и колдовала над цифрами у себя в лаборатории, но все же она – не Мэри Поппинс. Если раскрутить волчок, он некоторое время будет казаться неподвижным, надежным. Но под воздействием внешних сил его вращение замедлится, он начнет подрагивать, пойдет кругами и в конце концов свалится набок.

А ведь ответы уже получены: секс, наркотики, одно, другое, третье. Разве этого мало? Для мыльной оперы – более чем достаточно.

Зачем же дергаться?

Все время вспоминаю ее фигуру. Вспоминаю, какое у Дженнифер было тело и как уверена она в себе была. Кто видел ее на пляже, тот поймет… Однажды, лет пять-шесть назад, Рокуэллы сняли целый этаж с бассейном в отеле «Трам», чтобы отпраздновать очередную годовщину свадьбы. Когда из раздевалки появилась Дженнифер в простом белоснежном купальнике, все разговоры на мгновение смолкли, а Сильвера пробормотал: «Зашибись». Потом бабушка Ребекка захлопала в ладоши и протянула: «Zugts afen mir!» Кто бы обо мне так сказал. Всем бы так везло. Облик Дженнифер наводил на мысль, что привлекательность заложена в ней на генном уровне. Женись на Дженнифер – и твои гены расцветут. При взгляде на ее тело всех охватывало смущение, восторженное смущение (даже Трейдер опустил голову). Но сама она ничуть не смущалась. Ее уверенность в себе была совершенно очевидной, самодостаточной – еще чуть-чуть, и я скажу «возвышенной». Но Дженнифер не придавала своей внешности никакого значения. Если подумать, какое значение придают своему телу все остальные и какие мысли нас при этом посещают… Да, святая правда. Всем бы быть такими счастливчиками.

В тот летний день у бассейна велись самые непринужденные беседы. Две бабушки, Ребекка и Райаннон – обе умерли на следующий год с промежутком в месяц – составили потрясающую пару. Ребекка в десятилетнем возрасте подметала улицы Вены, нахлобучив отцовскую ермолку. При этом она всю жизнь оставалась ангелом света. А Райаннон, с рождения не знавшая нужды, была упрямой, злорадной и прижимистой. Несла на себе печать валлийской деревни и говорила с валлийским акцентом. Если кто думал, что «Schadenfreude»– это немецкое слово, тот изменил бы свое мнение, проведя пять минут с Райаннон. Она была совершенно беззастенчива. Даже меня могла вогнать в краску. За всю долгую жизнь у нее был только один постоянный повод для недовольства. Да, все ее дети выросли и добились успеха. Но рожала она пятнадцать раз.

В тот день, сидя у бассейна, она мне сказала:

– Я – что крольчиха. Приносила помет за пометом.

Тогда я спросила:

– Разве у валлийцев так принято? Я-то думала, только ирландцы заводят кучу детишек.

– Не то чтоб принято. Это все он, Билли. От него спасу не было. Мне хватило бы двоих. А он угомону не знал.

– Угомону не знал?

– Ни днем ни ночью не слезал: ну, давай еще разок. Бывало, твержу ему: уймись, Билли, сколько ж можно? Я и так затырканная – одна сплошная тырка.

– Кто-кто?

Она именно так и говорила: «сплошная тырка». В смысле «сплошная дырка».

Иногда мне кажется, что дело о самоубийстве Дженнифер можно описать теми же словами.

Сплошная дырка.

Сегодня встречаюсь с Трейдером.

Заранее раскопала протокол допроса, который я ему устроила в тесном кабинете полицейского управления. Мои усилия были напрасными. Но собственное упорство до сих пор впечатляет. Перечитываю:

Тогда я не придала этому значения. Сегодня надо будет уточнить. В ярости от чего?

Перед уходом полчаса вожусь с маскировочным карандашом. С пудрой и помадой. И со щипчиками, Господи прости. С вечера вымыла голову, спать легла рано. Думаю, женщине не вредно иногда проделывать такие манипуляции – для себя, чтобы не тушеваться рядом с мужчиной. Но, может быть, истинная причина заключается в том, что я запала на Трейдера. Ну и что? Это ничего не значит. Скажем так: если потребуется его утешить, я это сделаю. Тоуб провожает меня подозрительным взглядом. Вообще-то, он не скандальный мужик. Беззлобный великан. Совсем не такой, как Денисс, Шон, Джон, Дювейн.

Давным-давно я поняла, что стоящие парни – не для меня.

Сама-то я – не последнего десятка, а прибивается ко мне черт знает кто. Прибиваются никчемные.

Стоящие парни – не для меня.

Ко мне прибиваются никчемные.

Вечер оказался долгим и складывался неровно.

Трейдер въехал обратно в квартиру. Место смерти уничтожено: полным ходом идет ремонт. Стул в спальне – тот самый? – укутан белой простыней. В углу стремянка. Трейдер говорит, что пока спит не здесь, а на диване в гостиной. На сон грядущий смотрит телевизор.

– Ага, телевизор. Наконец-то приобщились к внешнему миру, – говорю я. Простые слова даются мне с трудом. – Как вам здесь живется?

– Лучше жить здесь, чем не жить здесь.

Еще раз: в общем и целом Дженнифер Рокуэлл не согласилась бы с таким мнением.

Я стояла посреди кухни, пока он наливал мне содовую. Резал лимон, колол лед. У Трейдера всегда были замедленные движения. А в этот вечер на его лицо вдобавок легла тень задумчивости. Если не знать, что он математик и еще Бог весть кто, можно было подумать, что это никудышный актер в дневном спектакле. Выведен на сцену, чтобы олицетворять грусть. Но время от времени в его карих глазах вспыхивал блеск мысли. Я пыталась вспомнить, была ли ему и прежде свойственна меланхолия. Или эта тень омрачила его лицо месяц назад, четвертого марта? В день рождения скорби. На протяжении всей нашей встречи Трейдер много пил. Виски «Джек Дэниелс». Со льдом.

Подняв стакан, он поворачивался ко мне и говорил:

– Ну, Майк?

И ни разу не спросил: «Как продвигается расследование? Что удалось выяснить?» Мне очень хотелось знать, что ему известно. А вот его абсолютно не интересовало, что известно мне.

Временами наш разговор становился – как бы поточнее выразиться – вполне связным.

Может, это из-за ребенка, Трейдер? Наверно, я по-прежнему ищу стрессовый фактор, который перевешивает все остальное. Ее мучил вопрос материнства?

На нее никто не давил. Я был бы не против, чтобы она родила, но не считал себя вправе требовать. Не хочешь ребенка – не надо. Хочешь десятерых – пожалуйста. Рожать или делать аборт – это решение женщины.

Уже ближе к цели: а как она относилась к абортам?