– Это не более как недоразумение. Я торжественно заявляю, – сказал он, – что никаких намерений и планов, даже самых отдаленных, в какой-либо мере напоминающих политику территориальных захватов, нападений на СССР, интервенций или чего-либо тому подобного у японского правительства нет, что никаких инструкций кому бы то ни было предпринимать что-либо в этом направлении, никаких пожеланий никогда японское правительство и я никому не давали. Никаких мыслей относительно нападений на СССР и территориальных захватов у нас нет и быть не может. Я это совершенно открыто и твердо заявляю. Это, несомненно, какое-то недоразумение.
– Я лично тоже в этом убежден. Я тоже думаю, что это недоразумение, – продолжал Трояновский. – Я нисколько не сомневаюсь в том, что у японского правительства не может быть каких-либо захватнических планов, но и само существование таких планов могло бы иметь очень тяжелые последствия и для нас, и в неменьшей степени для Японии. Существование таких планов омрачило бы наши взаимоотношения, создало бы тяжелую атмосферу для всякого рода переговоров. Я не думаю, чтобы это было выгодно для Японии. А существование таких планов привело бы к борьбе не на жизнь, а на смерть, ибо при всей силе и мощи японского народа, в особенности его армии, всякий знает, что мы тоже умеем за себя постоять и в обиду себя не дадим.
– Я думаю, что на эту тему много не стоит говорить. Вопрос совершенно ясен. Я уже сказал, что на этот счет Советское правительство и господин посол могут быть совершенно спокойными и выкинуть из головы всякие мысли о каких-либо агрессивных планах со стороны Японии…
«Язык дан дипломату для того, чтобы скрывать свои мысли» – это основное правило дипломатии отставной генерал усвоил очень хорошо, хотя и кичился солдатской прямотой и откровенностью. Его задачей было убедить полпреда, что северному соседу ничего не угрожает, что в Москве могут быть спокойны и заниматься своими европейскими делами без оглядки на дальневосточные границы Союза. Что при этом черное выдается за белое, а агрессивные планы, изложенные в меморандуме за миролюбивую политику, премьера нисколько не смущали. В дипломатии такие понятия, как открытость, честность, верность своему слову, стоили очень немного. Главное – высшие интересы своей страны. Этим и руководствовался Танака во время беседы с полпредом.
В беседе с японским премьер-министром советский полпред был дипломатичным, хотя и достаточно откровенным. В миролюбие отставного генерала верилось слабо, и поэтому предупреждение любителям военных авантюр было высказано Трояновским вполне определенно. Но тогда шел только 1928 год, японские войска еще не стояли у дальневосточных границ нашей страны, не было еще ни нарушений границ, ни провокаций. Все это было в будущем…
Пока дипломаты беседовали, высказывая и выслушивая миролюбивые заявления, разведки обеих стран уже вели тайную войну на дальневосточном фронте. Началась эта война за несколько лет до того, как был составлен знаменитый меморандум, и конец ее не просматривался даже в отдаленном будущем. Тайный фронт на Дальнем Востоке не знал мира.
Харбин – один из самых больших городов Маньчжурии. Крупнейший железнодорожный узел на Китайско-восточной железной дороге, крупный речной порт на Сунгари. Но также и крупнейший центр белой эмиграции, где сосредоточены многочисленные русские партии, союзы и общества, члены которых мечтают переиграть результаты гражданской, после которой их выкинули из России, и вернуться домой на белом коне. Всего этого для политической разведки достаточно, чтобы иметь в таком городе мощный разведывательный центр со своей резидентурой и разведывательной сетью. Но была и еще одна причина для пристального внимания к этому городу. Здесь находилась Харбинская военная миссия Японии. Под этим довольно невинным названием скрывался крупнейший на азиатском материке центр японской военной разведки. Щупальцы этой организации охватывали всю Маньчжурию, Корею, Внутреннюю Монголию и Монгольскую Народную Республику, районы Китая. Под контролем миссии находились почти все белоэмигрантские организации в Маньчжурии. Члены этих организаций использовались для агентурной работы в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. Из их числа формировались диверсионные группы, забрасываемые через Амур на советскую территорию. В стенах миссии разрабатывались и осуществлялись разведывательные операции, направленные не только против азиатских стран, но и против Советского Союза. Все это было хорошо известно в Москве. И в здании на Лубянке создавали свой мощный разведывательный центр – харбинскую резидентуру.
В эту резидентуру Москва направляла свои лучшие кадры, уже прошедшие школу гражданской войны и нелегальной работы в других странах. Одним из них был Федор Карин – резидент харбинской резидентуры в 1924—1926 годах. До Харбина он уже работал нелегалом в Румынии, Австрии и Болгарии. Его замом был знаменитый в будущем разведчик – нелегал Василий Зарубин. В эту же резидентуру в 1924 году был направлен один из опытных контрразведчиков, отличившийся в операции «Синдикат-2», Василий Пудин. Он специализировался на добывании японских и китайских шифров. За два года работы в Харбине ему удалось добыть до 20 шифров, а также сотни секретных японских документов, многие из которых докладывались высшему политическому и военному руководству страны.
О Пудине писали мало. Поэтому стоит сказать об этом разведчике несколько слов, используя документы его личного дела. Родился 9 февраля 1901 года в деревне Клусово Дмитровского уезда Московской губернии в крестьянской семье. Окончил трехклассную сельскую школу. Уже после войны в 1946 году он писал в автобиографии: «… В 1916 году я начал самостоятельную трудовую жизнь, работая чернорабочим у разных предпринимателей в Дмитрове и Москве. В октябре 1919-го добровольно вступил в Красную Армию. Участвовал в боях против белогвардейских банд Врангеля и Шкуро в составе 4-го ударного отряда при Реввоенсовете 9-й армии. С 1920-го по июнь 1921-го работал помощником коменданта в Ревтрибунале 9-й армии Кавказского фронта и войск Донской области…»
После ликвидации Кавказского фронта Пудин был направлен в Москву. С лета 1921-го по 1923-й работал уполномоченным по информации МЧК. В 1923-м был переведен на работу в знаменитый Контрразведывательный отдел и в 1924-м направлен в Харбинскую резидентуру.
После возвращения в Москву в 1926 году работал в ИНО ОГПУ, но в 1927 году был опять переведен в КРО, где и проработал до 1930 года. В 1930—1932 годах работал уполномоченным Особого отдела и с этой должности был направлен в командировку в Монголию, где находился с 1932 по 1934 год. В 1932 году в Монголии погиб сотрудник ОГПУ Кияковский, и, возможно, Пудин прибыл в Улан-Батор по линии Особого отдела, чтобы заменить погибшего товарища. Во всяком случае, к ИНО эта командировка отношения не имела. После возвращения в Москву в 1934—1936 годах работал оперативным уполномоченным 7-го отдела ГУГБ НКВД (бывший ИНО) и в 1936 году был направлен в Болгарию. В Софии работал под дипломатической «крышей» заместителем резидента. Используя свой успешный опыт работы в Харбине, завербовал на материальной основе крупного японского дипломата, через которого добыл японский дипломатический цифр. Такое ценное приобретение позволило в начале войны читать дипломатическую переписку между Берлином и Токио. Вернувшись в 1938-м в Москву, окончательно переходит на работу в разведку. В 1938—1940 годах он работал заместителем начальника отделения 5-го отдела ГУГБ, а в 1940—1941 годах – уже начальником отделения этого отдела. Один из немногих старейших работников, которого, к счастью, обошли репрессии.
Характерный штрих в работе Харбинской резидентуры. И Карин, и Пудин покинули Харбин и вернулись в Москву в 1926 году. Случайное совпадение или угроза провала? На этот вопрос сейчас нельзя дать определенного ответа – документов нет. Но факт отъезда ведущих сотрудников резидентуры в одном и том же году симптоматичен, и предположение об угрозе провала можно высказать.