Дмитриев тронул лошадь, но опять остановил, продолжая что-то обсуждать с комбатами; возле саперов задержались только командир противотанковой батареи Пашкевич и минометчик Скоробогатов. Они так увлеклись, что не заметили, как отстали от кавалькады.

Краснощекий Пашкевич небрежно скособочился в седле и, похлопывая коня по холке, дразнит:

— Минометы — не артиллерия…

— Я вызову тебя на дуэль! — отвечает темноликий, в одну масть со своей видавшей виды шинелью Скоробогатов. Он украдкой сосет из рукава папиросу и сплевывает.

Пашкевич усмехнулся:

— Берегись, у меня прямая наводка…

Спор прервал командир полка:

— Ну-ка, рыцари-дуэлянты, как у вас с огоньком?

Артиллеристы замолкли и подхлестнули своих лошадей.

Среди дня небо сыпнуло белой крупой. Солнце светило как-то немощно, дальний заречный лес то оживал и синел, подсвеченный холодными лучами, то хмурился под набежавшей тучей.

— Значит, тут и бой примем, — задумчиво сказал Носов, глядя за реку.

— По всему видать… — ответил Ступин и добавил: — Копай, копай, милок.

Враг нажимал на вяземском и брянском направлениях. Двенадцатого октября пала Калуга, а через два дня — Калинин. Еще через несколько дней наши войска оставили Можайск и Малоярославец. На некоторых участках бои шли в восьмидесяти километрах от Москвы. С двенадцатого октября в столице ввели осадное положение.

Но мы еще не видели врага. Немцы топтались на подступах к нашим позициям, километрах в десяти — пятнадцати. Мы ждали боя…

Неожиданно нас сняли с рубежа. Опять полк потянулся длинной извилистой колонной по грязной осенней дороге.

Шоссейка поднялась в гору, втиснулась в улицу и пошла через город. До самого поворота мы беспрестанно оглядывались. Внизу, под горой, виднелись наскоро замаскированные брустверы уже обжитых и родных, как дом, окопов.

Сложные и, видимо, схожие чувства одолевали всех нас. Не хотелось уходить с места, где мы ждали встречи с фашистами. Было как-то неловко, стыдно перед собой и перед товарищами. Все мы понимали — кто-то будет стоять здесь насмерть.

День слякотный. К ногам липнет жидкая грязь. Вдали, над церковной колокольней, носятся, по-щенячьи тявкая, возбужденные галки. Душу сжимает тоскливое чувство чего-то далекого, безвозвратно утерянного. Хоть бы выстрел ударил или колокол…

— К Москве ближе… — сказал Носов.

— Значит, так нужно, — отозвался Ступин.

— Прекратить разговоры! — в сердцах оборвал их Оноприенко.

Какое-то время рота идет молча. Громыхают коваными колесами повозки. С тротуаров на нас посматривают редкие прохожие. Слева, возле телеграфного столба, стоит мальчонка. Он продрог, но не отводит глаз от военных, так бы, кажется, и ушел с нами. Красноармейцы поворачивают голову к ребенку, получается «равнение налево», только шаг тяжелый, походный. Вдоль колонны проехала легковушка, за стеклами — сосредоточенные лица командира и комиссара дивизии.

Вскоре полк повернул направо.

— Сошли с большака, — заметил неугомонный Носов.

— От авиации…

Но мы уходили почти строго на восток, все более удаляясь от возведенного рубежа. Мы были уверены, что нас срочно перебрасывали на более горячий участок фронта, что это необходимый маневр. О готовящемся контрударе под Москвой мы понятия не имели. И хотя смутные, неосознанные ожидания чего-то нового, поворотного в войне уже родились в наших сердцах, на душе оставался тяжелый и печальный осадок, чувство было такое, словно ты драпаешь с передовой. По телу разливалась усталость, не хотелось думать ни о чем. Не только люди, даже лошади чувствовали общее настроение: шли, низко опустив голову, ноги переставляли вяло и совсем не реагировали на понукания.

На большом привале к роте подкатила кухня.

— Бери ложки, бери бак! — сыграл кто-то на губах.

Кухня приткнулась под деревом на обочине. Кашевар достал черпак, обтер фартуком.

— Подходи!

Взвод Оноприенко выстроился первым. Ловкий повар ухитрялся одной рукой вливать в подставленный котелок щи, другой — накладывать в крышку кашу.

— Плесни-ка еще чумичку…

— Добавку потом. Следующий!

Хорошо уваренные щи источали аппетитный дух. К котлу подступил взвод Федорова, и в это время подъехал Гуртовой. Не сходя с седла, он потребовал у меня саперов.

— Пообедайте с нами, — приглашаю своего начальника.

— Давай срочно людей! — торопит Гуртовой. — Дорожная труба провалилась, комполка ругается… Пока привал — отремонтируем.

Взвод Федорова получает обед. Приходится поднимать людей Оноприенко, хотя и они лишь первое доедают. Видя такое положение, старшина быстрехонько наливает в котелок щей и подносит Гуртовому:

— Перекусите, товарищ лейтенант!

Гуртовой механически взял котелок и кусок хлеба. Однако спохватился, глянул на часы и с сожалением вернул посудину:

— Поставь, Васильев. Потом… — но хлеб сунул в карман.

Второй взвод торопливо строился. Красноармейцы доедали щи, вываливали из крышек в котелок неначатую кашу, укладывали и завязывали вещмешки.

— Хоть пожрать бы…

— Там доедите, — спокойно отвечает Оноприенко. Сам он тоже не успел пообедать.

Вместе со вторым взводом ухожу и я к этой не ко времени обвалившейся трубе.

— Болото. Не объедешь… — сокрушался Оноприенко.

И верно, выстилка объездов заняла бы слишком много времени. Решили восстановить дорогу. Оноприенко оставил часть саперов расчищать опасную промоину, а остальных послал заготовлять лес тут же, в тридцати шагах от трубы.

С сожалением смотрели мы, как падали подпиленные березы. И жаль было их, и материал неважнецкий, да ничего не попишешь: некогда искать; что под рукой, то и брали. Саперы работали споро, руководил ими сержант Макуха, расторопный весельчак, незадолго до войны отслуживший срочную и не успевший еще износить армейскую форму. Отделенный чувствовал себя во взводе так, словно здесь и родился. Он продолжал точить лясы:

— Перед войной хотел было жениться, да костюм подвел, во!.. Пока искал пиджачок — невеста сбежала…

— Этого добра…

— В нашем кооперативе завоз…

— Тю! У нас без кооператива находят.

— Это как же? — Макуха прищурил глаза. Его красные пухлые щеки распирал смех.

— В одиночку. Всяк сам себе…

— Чудно!

— Да кто ж тебе будет женку подбирать?

— Во! Костюм, говорю.

— Тоже — рассказал… Ел не ел, а за обед почтут! Этак и Носов, из того взвода, может отмочить.

Макуха не обиделся за такое сравнение. Он ступал вслед за пильщиками и тюкал топором, смахивая с поваленных деревьев сучья. Под ногами вязко. Ему, видно, не хотелось лишний раз переступать по мокрому, и он с одного места тянулся далеко по стволу, доставая топором упругие ветки. На самой макушке поваленного дерева сержант заметил что-то белое. Заинтересовавшись, перебрался по кочкам, встал на лесину, протянул руку и снял большой бумажный лист.

— Во! Газетка на дереве, — сообщил он.

Пильщики приостановились. Один заметил:

— Высоко произрастает «Правда»! Не враз добудешь…

— В самом деле — «Правда», — вслух удивился сержант, расправляя газету. — Каким ее ветром занесло?

— Ветра теперь скрозь, командир.

— Однако, свежая. Сегодняшняя. — Макуха разглядывал газету. — Сводка вот. «Доблестные немецкие войска успешно продолжают наступление на Москву. Победный конец войны уже…»

Тут только до него дошло. Он замолк и уставился в текст. Стало ясно — в руках у него искусная вражеская подделка под «Правду».

В середине ноября началось второе наступление на нашу столицу. Из рук в руки ходили газеты с крупными заголовками: «Отстоим родную Москву!», «Разгромим врага!».