Но на дороге послышался конский топот, и весь этот шум сейчас же стих, только собаки побежали к воротам.

Издали в поле виден был приближающийся к дому довольно пышный кортеж, состоящий из людей, ехавших верхом и вооруженных. Впереди на хорошей лошади сидел, подбоченясь, статный, видной осанки немолодой мужчина с военной выправкой, в коротком плаще или, вернее, кафтане, вследствие зноя снятом с рук и только наброшенном на плечи. Меч висел у пояса и нож в ножнах, а на седле позади всадника висел украшенный медными гвоздями, искусной выделки молот, заключенный в кожаный мешок. Вслед за ним ехали несколько молодых людей, одинаково одетых и вооруженных; у всех был вид идущих на войну или же возвращавшихся с боя.

Легко можно было понять, что они ехали домой и чужими себя здесь не чувствовали; кони их беспокойно ржали, а сами всадники смотрели по направлению к дому. Однако лицо ехавшего впереди не прояснилось, сохраняя серьезный и задумчивый вид.

Вернувшиеся с поля рабочие, заметив приближающихся, побежали к воротам встречать. В дверях под колоннами стояла та же прекрасная девушка, одетая, как раньше, и улыбалась, а старуха, положившая одну руку на ее плечо, другой все еще придерживала прялку и не отходила от нее.

Ехавший уже издали приветствовал женщин, а они его. Это были его мать и дочь, жены у него уже давно не было.

Хозяин, соскочив у порога, отдал лошадь конюху и, приветствуя мать, а также поглаживая по головке свою дочь, в чем был, вошел в горницу. Обе последовали за ним. И пока он садился за стол, снимая шапку и потирая лоб, старуха принесла полный кувшин питья.

— Пей, сын мой, — сказала она, — в жару это незаменимо, березовый квас лучше всего утоляет жажду… Солнце будто гневалось на нас, жгло весь день немилосердно.

И, посматривая ему в глаза, старуха и молодая, как будто желали угадать его мысли. А он все сидел угрюмый. Мать не посмела допытываться, но девушка была посмелее.

— Как будто не в духе вернулись вы от князя Мешка? — проговорила она. — Не случилось ли чего-нибудь нехорошего?

— А что же могло случиться? — ответил Любонь. — Ничего не случилось… Мешко хочет войны и тоскует, когда ее нет. Дома ему скучно.

Любонь, вздохнув, посмотрел на дочь, которая, сама не зная почему, покраснела под отцовским взглядом. Венок показался ей вдруг тяжелым, она сняла его с головы и вышла в соседнюю комнату. Только после ее ухода старуха приблизилась к сыну и испытующе посмотрела ему в глаза.

— Черт знает! — проворчал он тихо. — Все ему наша девушка мерещится… Есть у него шесть жен, а без седьмой жить не может… Пусть ищет, а я своей ему не отдам… Это он напрасно…

И ударил по столу кулаком. Старуха всплеснула руками.

— Еще бы! — воскликнула она. — Единственную зеницу ока отдать князю поиграть… К чему ей это!.. Не найти ей счастья там, где их столько… Поскорее бы девушку выдать замуж, тогда у него пройдет охота…

— Да, мать дорогая, — прибавил Любонь. — Если бы у меня их было две или три, да к тому хоть два сына, тогда легко было бы девушку пристроить, но она у меня и за дочь, и за сына, и тот, кто ее получит, будет моим наследником и дитятей. Любонь не оставит своей вотчины недостойному… Ох, сына, сына мне как жалко! — вздохнул он, потрясая головой.

— Не убивайся, — проговорила старуха, вытирая рукавом слезы, — оплакали мы его… и похоронили…

— Ах, если бы я его видел мертвым и на костре, — говорил Любонь, — сердцу не было бы так больно, а как подумаю, что где-то далеко, с остриженной головою, невольник, немцам дрова колет и воду таскает…

Они замолчали, у обоих из глаз потекли слезы, и слова застыли на устах.

— Проклят день и час, когда, уступая настойчивым просьбам, я взял в поход слабого ребенка!.. Захотелось ему преждевременно изведать боевой жизни. Если бы его пронзила стрела… но на глазах у меня немцы его похитили. Все еще слышу его призыв, вижу простертые ко мне руки… а я, раненый, защищаясь один против многих, не мог прийти ему на помощь… И он исчез с моих глаз навсегда…

Любонь ударил по столу рукой и облокотился на нее, а старуха, поглаживая сына по голове, плакала.

Не в первый раз, а может быть, в сотый оплакивали они потерянное дитя, хотя много лет прошло уже с тех пор, и ничего о нем не было слышно. С каждым годом возрастала злоба отца, и всякий раз, когда князь Мешко шел на немцев, Любонь просился в поход, желая упиться кровью тех, кто похитил его собственную кровь.

Посылал он к немцам за Одру и Лабу {Одер и Эльбу.}, предлагая выкуп за единственного сына, но всякая надежда была потеряна, никаких вестей не приходило. С тех пор прошло уже много лет.

Молча отошла старуха от сына, так как пора было подумать об ужине, и хотя девушки занялись его приготовлением, но старая хозяйка сама хотела присмотреть за тем, что и как делается. Любонь, опираясь рукой о стол, остался со своим горем один.

Вдруг у ворот залаяли собаки, и один из батраков вышел на порог.

— Что там с собаками? — спросил хозяин.

— Проезжий у ворот на лошади просит приюта, — ответил батрак.

— Кто это такой?

— Какой-то незнакомец…

— Со сколькими лошадьми?

— Едет один.

— Откуда он сказывается?

— С чешской границы.

— Приведите его, — сказал Любонь, вставая, — неужели гнать его от ворот…

И, высунувшись в открытое окно, посмотрел.

Проезжий, скромно одетый, в это время слезал с усталой лошади. Это был молодой человек с бледным лицом, застенчивый и как бы испуганный, оружия при нем не было никакого. По одежде, которая ничем не отличалась, трудно было сделать о нем вывод. Платье было темное, иностранного покроя, волосы коротко подстрижены, шапка легкая, без пера.

Облик у него был очень скромный, но всматриваясь в его лицо, видно было, что в нем таилась сильная душа. Глаза смотрели умно, на молодом челе отражались думы, а когда он стал приближаться, можно было заметить в нем какое-то серьезное и непонятное спокойствие, хотя он был здесь чужим и не знал, как его примут.

Переступив порог и заметив против себя Любоня, он как будто онемел.

— Счастье и благословение дому вашему, мой господин. Я проезжий… еду к князю… в Познань, по ту сторону, ночь настигла… Прошу дать мне приют.

Он говорил робко и заикаясь, поглядывая все время на старика.

Любонь тоже присматривался к нему, не зная, с кем имеет дело, так как на воина он не был похож и изъяснялся хотя на местном языке, но все же искаженном.

— Охотно принимаю вас, — сказал хозяин, — присядьте и отдохните.

Хозяин указал ему на скамью, но молодой гость стоял на пороге, затем медленно подошел к окну и там скромно занял место.

— Откуда вы, и что вас заставило к нам ехать? — спросил хозяин, подавая хлеб в знак гостеприимства.

— Издалека пришел, отец мой, — медленным и тихим голосом ответил проезжий, с любопытством оглядываясь кругом, — был за горами, за дальними реками, долго странствовал… и, хотя говор мой стал нечистый, я все же родом отсюда.

— Здешний? — спросил Любонь. — Откуда? Проезжий смотрел на него и колебался.

— Я родом из-под Познани, — проговорил он дрожащим голосом, — но долгие годы здесь не бывал…

Он остановился…

Странным это показалось Любоню; услыхав это, он встал со скамьи, на которой сидел, и, приблизившись к гостю, стал внимательно рассматривать его…

Проезжий сидел в темном углу. Любонь приотворил полузакрытые ставни, но светлее не стало, так как уже смеркалось. Крикнул, чтобы подали лучину.

— Чем объяснить, что вы здесь так долго не были, а странствовали по чужим землям? — спросил он.

— Долго пришлось бы об этом говорить, — колеблясь, начал гость. — Когда я был еще ребенком, меня похитили у отца на войне.

Едва успел он это проговорить, как хозяин подскочил к нему, обхватил его обеими руками и громовым голосом, который встревожил весь дом, воскликнул:

— Власт, это ты, Власт!

Гость бросился на колени и, обнимая ноги отца, плакал…