При дворе князя Мешка господствовало еще язычество, и вблизи княжеского замка находилось капище со статуями богов-покровителей. Все-таки туда проникали вести о новой вере.

Мешко с любопытством слушал рассказы о могуществе князей и жупанов, принявших христианство, но или боялся своего народа, или, может быть, требования суровой жизни отталкивали его от христианства — словом, у него не было желания принять новую веру.

Новообращенных считали предателями и друзьями немцев, и народ не доверял им, сторонился их и старался истреблять их, как врагов. Поэтому открыто исповедовать христианство или даже говорить о нем было крайне опасно: христианство и владычество немцев сливались как бы в одно понятие. И, действительно, везде, где было введено христианство, исчезала языческая свобода, уступая место княжеской власти.

Прибывшее с запада духовенство также внушало народу необходимость повиновения высшей власти… Привыкшие к самоуправлению князья и жупаны не хотели считаться с новыми порядками; деревенские старшины и духовенство тоже не желали упускать власти из рук.

Словом, не так жалели старых богов, как старые обычаи…

От христианской веры отталкивали их преувеличенные слухи о требованиях необычно суровой жизни. Затем их страшило соблюдение постов, безусловное одноженство и больше всего — беспрекословное повиновение высшему духовенству.

Кроме того, старые верования вошли в их кровь и плоть, и отречься от них, казалось, было так же невозможно, как от собственной жизни. Принять новую веру значило побрататься с врагами, подпасть под их власть.

Славянство знало, что все немецкие князья и короли зависят от одного царя, а все их духовенство подвластно высшему лицу, жившему где-то далеко в столице, откуда посылались приказы во все страны света.

До славян, живших по Варте, доходили разные слухи, достоверные и вымышленные, которым темный люд одинаково верил.

Христиан отличали по некоторым признакам: знак креста и посты выдавали христианина.

В первый же вечер мать Любоня, старая Доброгнева, догадалась, что Власт обращен в христианство. Отсутствие оружия, бедная одежда, тихая речь, боязливость и смирение беспокоили отца и бабушку.

Любонь предпочитал не знать об этом и надеялся, что его сын вернется к старым обычаям; старуха сердилась на это, ее это раздражало, а вместе с тем она даже побаивалась своего внука, так как новая вера в ее представлении сливалась с колдовством.

Только одна Гожа, сестра Власта, смотрела на него с необыкновенным любопытством; она еще никогда не видала такого тихою и смирного юноши, до такой степени не похожего на тех, которые ее окружали. И она с чисто женской проницательностью чувствовала, что это была не слабость, а скорее какая-то скрытая сила; она о чем-то догадывалась, и всякие россказни о христианах возбуждали в ней искренний интерес.

Вся семья с нетерпением ждала того момента, когда Власт проснется и выйдет к ним.

Ярмеж, выбрав в гардеробной старого Любоня самую пышную и нарядную одежду, тоже поджидал его пробуждения, но Власт, утомленный дорогой и обессиленный последними впечатлениями, спал очень долго. Когда наконец Ярмеж вошел в сарайчик, он застал Власта молящимся на коленях, со сложенными руками.

Неизвестно, увидел ли Власт сотника, или же, погруженный в молитву, не обратил на него внимания, но только при входе Яр-межа он не тронулся с места до тех пор, пока не кончил молиться, и тогда, поцеловав землю, с проясненным лицом обернулся к нему.

Ярмеж, желая расположить к себе Власта, притворился, что не понял значения утреннего обряда. Он весело его приветствовал и, указав на мальчика, несшего ему одежду, заявил, что отец просит его нарядиться в приготовленное платье.

Ярмеж был умен и сообразителен, был смелым и бесстрашным воином и добросердечным человеком; он любил тот образ жизни, который вел, и менять его ему не хотелось; он любил своего пана Любоня, как отца, и в глубине души таил надежду, что, быть может, Любонь отдаст за него Гожу, на которую он бросал горячие взгляды, и что тогда он заменит пропавшего сына. Поэтому он служил старику верой и правдой.

В эту ночь Ярмеж первый раз в жизни почувствовал какую-то горечь и тоску, все его надежды рухнули, вся его служба пошла прахом: сын вернулся.

И смотрел на него Ярмеж с какою-то завистью и укором и почти радовался, когда заметил, что юноша робок и понравиться отцу-воину не может. Итак чувства Ярмежа не были совсем искренни, но когда Власт обернулся к нему с протянутой рукой и улыбкой на устах, злоба Ярмежа растаяла, и он почувствовал не то жалость, не то симпатию к юноше.

— Ваш отец, а мой хозяин, панич Власт, — сказал он, указывая на мальчика, несшего одежду, — желает вас видеть в этом платье. Я выбрал для вас все, что было лучшего, и думаю, что вам этот наряд подойдет более, чем старая дорожная сермяга. А вот и меч, без которого не пристало быть сыну вельможи.

Говоря это, Ярмеж все время улыбался, а Власт стоял, потупив взор в землю, грустный и чем-то смущенный.

— Я… так привык к моему старому платью, — произнес он наконец.

— Эх, нечего жалеть, — весело говорил Ярмеж. — Увидите, у нас другие обычаи, здоровая свобода, хорошая простая жизнь! Вот я вам приготовил коня, пращу и копье.

Власт со страхом посмотрел на него.

— Но, милый Ярмеж, я ведь не умею со всем этим обращаться! — сказал он дрожащим голосом.

— А что же вы там у немцев делали? Ведь не ходили же вы в юбках?! Надо все это позабыть. Я вас давно помню, я немногим старше вас; вы меня не помните, а я вас помню хорошо; вы еще ребенком брались за копье и за пращу, еле поднимая их. Как же вы все это позабыли?

Власт ничего не ответил, посмотрел на веселого сотника и грустно улыбнулся.

— Когда-нибудь поймете, — сказал он, подумав.

— А вы пока вспомните молодые годы! — воскликнул Ярмеж. — Старик приказал мне служить вам, и вы увидите, что я хорошо это исполню. Будем гарцевать по полям и лесам с собаками, копьями — душа будет радоваться! Ей-ей, может, и иная дичь попадется: белолицая девушка в веночке, с песенкой блуждающая по лесу. А то без этого и жить не стоит.

Власт сжал руки, покраснел и посмотрел вокруг себя испуганными глазами. Перед ним лежала принесенная одежда, на которую он поглядывал с ужасом.

— Но разве я должен непременно сбросить старое платье? — спросил он.

— Старик велел, а он ослушания не терпит. Да и меч надо препоясать, — шепотом ответил Ярмеж.

Власт умолк, слегка призадумался и нехотя начал снимать старую одежду, и если бы на гумне не было так темно, Ярмеж мог бы увидеть слезы на глазах Власта. Он беспокойно поглядывал на маленький узелок, который он привез накануне с собою и который теперь лежал брошенный на постели.

— Мне бы хотелось спрятать этот узелок в надежном месте, — промолвил он.

— В надежном месте? — переспросил удивленный Ярмеж. — Я, право, не знаю, какие порядки у немцев, но здесь у нас все места надежные и никто ничего не прячет, все стоит открыто и никому чужое не надобно… Никогда я не слыхал, чтобы вещи пропадали. Где вы их положите, там и будут лежать.

Власт что-то вспоминал.

— Да, правда, — сказал он, — люди у нас честные.

— Это немцы все у себя на замок запирают, а у нас этого нет, — добавил Ярмеж, и, видя, что Власт не торопится, напомнил ему, что его ждут дома.

— Сегодня и завтра здесь еще будет тихо, а затем из соседних владений съедутся гости и даже явятся старшины из Познани, чтобы отпраздновать ваше возвращение домой.

Власт, слушая его, одевался между тем в приготовленное для него платье, сделанное из тонкого светлого сукна, изящно скроенного, которое ему было к лицу. Ярмеж сам ему препоясал меч. Юноша смотрел на свой наряд бледный и с отвращением.

Ярмеж, наоборот, был в восторге от костюма и находил его как раз подходящим для сына вельможи Любоня и, препоясывая Власта мечом, высказывал свое одобрение.

Когда наконец все было готово и можно было уже войти в дом, Власт опять засуетился возле своего узелка.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: