Этот-то Гришка, постоянною затаенною мыслью которого было уйти к Москве из этого медвежьего угла, куда занесла его судьба-своевольница, прослышав о приезде боярина, набиравшего людей на московскую службу и не брезговавшего, как говорили, и «лихими людьми», подбил десятка два отборных молодцов из своей шайки и явился с ними в Переяславль.

Мы застаем кучку эту полуоборванцев, одетых во всевозможные, почти фантастические костюмы, но все один к одному рослых, плечистых и красивых молодцов, державшихся особняком от остальной толпы у ворот воеводского дома.

При первом взгляде на их предводителя, Гришку Кудряша, нельзя было не узнать в нем того беглого доезжачего князя Василия Прозоровского, Григория Семенова, отвергнутого поклонника черномазой Танюши, портрет которого был нами подробно нарисован в одной из предыдущих глав.

Каким образом попал он из Москвы в леса далекой рязанской окраины и сделался есаулом шайки лихих молодцов — описывать мы не станем, так как пересказ испытанных им в течение одного года после бегства его из княжеского дома злоключений мог бы доставить обширный материал для отдельного повествования. Скажем только, что скитальческая жизнь, сверх унесенного им из дома князя Василия озлобления против отвергнувшей его безграничную любовь Татьяны и разлучника Якова Потаповича, развила в его сердце непримиримую злобу ко всем, сравнительно счастливым, пользующимся жизненным покоем людям, особенно же к мелким и крупным представителям власти, травившим его, как гончие собаки красного зверя. Счастливо выбирался он из расставленных ими ему, как и другим подобным ему беглецам, тенет, но эта постоянная жизнь «на стороже» вконец, что называется, остервенила его.

Чаша горечи жизни этого человека, далеко не дурного по натуре своей, но лишь неудавшеюся любовью сбитого с прямого пути, не бывшего в силах совладать с своим сердцем и заглушить в нем неудовлетворенную страсть, настолько переполнилась, что он не мог вспомнить без ненависти своего благодетеля, князя Василия, которому он был предан когда-то всей душой.

В слепом озлоблении на всех и на вся, Григорию Семенову казалось, что князь Прозоровский, приютивший в своем доме его «погубительницу» — красавицу Танюшу, образ которой не уничтожили в его сердце ни время, ни расстояние, является почти главным виновником его несчастия, его «пагубы».

Григорий Семенов дождался, наконец, своей очереди.

Его впустили в ворота, а затем в обширную светлицу.

Яковлев сидел за столом, уставленным всевозможными яствами и питиями, на которые, видимо, не поскупился трепетавший перед царским посланником переяславльский воевода.

Еще совершенно молодое лицо боярина не проявляло ничего замечательного, кроме бросавшегося в глаза хитрого выражения, разлитого как во всех его чертах, так и в живых, вечно бегающих, глядевших исподлобья и постоянно прищуренных глазках.

Нельзя было сказать, чтобы в лице Яковлева было что-нибудь злое или отталкивающее, но при первом взгляде на него открытому нраву честного человека что-то претило до неловкости.

Одет он был более чем роскошно. Сверх шелковой красной сорочки на нем была надета серебряная кольчуга из колец тончайшей работы, сгибавшаяся в мягкие складки.

Кольчуга была опоясана широким пестрым поясом из шемаханского шелка, а за ним был заткнут длинный нож с золотой рукояткой и в таких же ножнах, украшенных, как и рукоятка, драгоценными самоцветными камнями, горевшими как жар.

Маленькие, выхоленные, почти женские руки боярина были унизаны множеством дорогих перстней.

Ноги обуты были в сапоги немецкой кожи с серебряными подковками.

Когда вошел Кудряш, вельможный царский слуга дочитывал какой-то свиток, разводил пальцами правой руки, как будто что-то считал, а левою ерошил мягкие кудри своих каштановых волос.

Дочитав до конца, он взглянул на вошедшего взглядом своих как бы присматривающихся глазок.

— Кто и зачем?

— Беглый холоп Григорий Семенов, по прозвищу Кудряш, желал бы послужить до конца живота моего великому государю, — не запинаясь отвечал Кудряш, глядя прямо в глаза боярину.

— Чей?

— Князя Василия Прозоровского.

— Заведомый адашевец… Да, им всем карачун скоро дадут — подожди маленько.

Сметливый Кудряш, хотя и не понял возгласа Яковлева, но сообразил, что встретился с недоброжелателем своего бывшего благодетеля, а потому и повел речь в надлежащем тоне.

— Уж и я бы… попадись мне только… охулки на руку не дал бы… что князю нашему… что остальным… дьякам особенно, ворам заведомым… Согнул бы я их в бараний рог, бездельников; за надруганье над правдой человеческой… за слезы…

У увлекшегося воспоминанием своих злоключений Григория Семенова лицо побагровело и на глазах действительно выступили слезы.

На губах боярина промелькнуло что-то похожее на расстроганность, и он ласковее, чем сначала, сказал:

— Подойди поближе, молодчик! Я надеюсь, что ты будешь нам верный слуга!.. У кого накипело в груди от неправды бояр, прежних властителей, тот не может не желать, чтобы великий государь наш скорее дал расчет всяческим кровопийцам.

Несколько надменный голос Яковлева отличался замечательною слащавостью и видимым желанием расположить в свою пользу того, в ком он почему-нибудь искал сочувствия.

— На разделку с извергами пусть меня употребят — посмотрю я, как боярские да дьячьи рожи ухмыляться станут за битье безвинных… да творить пакости не сумняся… совести темной не зазираючи… Вот где зло искоренить…

— Истину молвил, дружок, — ласково-покровительственным тоном заговорил словоохотливый боярин. — Проклятая корысть довела земских вожаков почти до огульного притеснения людей московского царства, да к тому же вся эта ватага земских кровопийц стоит друг за друга, как один человек; заступники, кроме того, всегда за них находятся, мирские и духовные… Со всем этим собором и не сладить батюшке Ивану Васильевичу, хотя он под иной час и яр у нас, да отходчив; начнут докучать — он и взмилуется. Ну да теперь беззакония грешников превзошли главу их, и близок час гневного царского суда… Государь из столицы съехал… в слободу одну, а нас разослал набирать по городам верных людей к нему в телохранители от врагов… Скоро все мы, ближние слуги царевы, ни перед кем, кроме него, шапки ломать не будем… Оделит он нас львиными долями из земель и угодьев своих ворогов… Всем мы им башки поснимаем, от больших до малых… Ни один адашевец не убежит, разве, как голова их сам Алеша отравиться со страху поторопится…

Яковлев перевел дух и пристально посмотрел на стоявшего перед ним Григория Семенова, как бы желая угадать произведенное его речами впечатление.

Тот не спускал с него своих умных глаз, выражая в них неустанное внимание.

Боярин, видимо, остался очень доволен слушателем и продолжал высказывать вслух свои заветные мысли.

— Алеша Адашев да поп Сильвестр всеми делами у нас правили, да надоели государю их воровства. Нашлись добрые люди, намотали ему на ус, что попу простому править, выше архиереев стоя, грех великий… Преподобный Левкий прямо доказал, как вредно попа-проходимца слушаться… Забылись под конец совсем вороги, опоили царицу Анастасию, утроба у ней, родимой, чуть не лопнула, а худощава была в последние годы. Отчего же раздуть, как не от лихого зелья? Царь и прозрел в печали велицей… Мы, разумеется, утешали его как могли, чтобы забыл утрату. Отец Михаиле от черкашен выспросил, что бабы у них больно приглядные? Затребовали княжну черкасскую… подлинно не покойнице чета, всем взяла: и красотой, и дородством… Да и погневливее будет, чем царица Анастасия. Ту не скоро, бывало, раздражишь, а эта, что твое зелье,[6] разом взорвет. Ей все нипочем!.. И царь таков же стал… Полно ему неволить себя!..

Боярин кончил разглагольствовать и умолк.

— А служба-то на Москве будет? — выждав некоторое время, спросил Григорий Семенов.

— А то где же?.. Там главное вражье гнездо и есть, а других ворогов туда же, да в слободу вызовем… Так хочешь, сейчас впишу тебя… полюбился ты мне?