— Fackelzug.

Раздосадованная молчанием Стивена, она спросила:

— Ганс, что такое Fackelzug?

— Факельное шествие. Сегодня ночью они проводятся во всей Германии.

— Религиозная процессия?

— Навряд ли. Это процессия в знак протеста против призыва на военную службу.

— А кто они?

— Участники боев под Сталинградом, оставшиеся в живых. Люди, рожденные в тысяча девятьсот двадцать втором году.

— А им не грозит беда за то, что они выступают против правительства?

— Конечно, грозит. Но они на опыте знают, что нет худшей беды, как воевать с русскими.

— Под Сталинградом, — добавил Стивен, — их погибло триста пятьдесят тысяч, включая Карла, хотя, как офицер, он был старше по возрасту.

— Хорст сказал, что его убили.

Смех Стивена задел Джой.

— Ну и недогадлива же ты! Неужели ты еще не поняла, что, если убиваем мы, это именуется «защитой отечества», а когда убивают нас, это называется «убийством»?

До конца пути Джой говорила только с Гансом, который давал уклончивые ответы.

Когда они свернули с Хеерштрассе к особняку фон Мюллеров, он из осторожности предупредил ее:

— Прошу вас сказать дома, что мы были в опере. У меня с собой программа «Мейстерзингеров».

— Зачем?

— Затем, что они будут огорчены, узнав, где мы были.

— Но разве мы не вольны в своих действиях? Я ненавижу ложь.

— Запомни, Ганс: Джой страдает болезненной любовью к правде, — сказал Стивен с напускной веселостью.

— Неужели, Стивен?

— Неужели, Стивен, — передразнил он племянника. — Не беспокойся, Ганс! Мы скажем так, как ты просишь. Спасибо за хороший вечер.

У подъезда в дом их встретила Шарлотта; ее старческое, морщинистое лицо расплылось в улыбке, не скрывшей ее усталости.

— Благодарю, — сказала Джой, мягко отстраняя ее. — Нам ничего не нужно, идите-ка спать.

Она поднялась наверх, предоставив Стивену объясняться с родными. Услужливость верной Шарлотты трогала ее и вместе с тем раздражала.

Ее так и взорвало, когда Стивен вошел в комнату.

— Ничего себе, Стивен! — вскричала она. — Не знала я, что ты такой грубиян!

И она в бешенстве стала сбрасывать с себя одежды.

— А я не знал, что ты такая глупышка! Неужели ты хочешь навлечь беду на Ганса?

— Что ты выдумываешь! При чем тут беда, если я скажу, что по моей просьбе мы смотрели пьесу, которая вот уже несколько лет не сходит со сцены в Западном Берлине?

— При том, моя дорогая девочка, что есть вещи, о которых берлинцы не любят вспоминать.

— Но эту пьесу каждую неделю смотрят тысячи берлинцев.

— Возможно, но не таких берлинцев, как мы.

— Что значит «не таких берлинцев, как мы»?

— Ну, как семейство фон Мюллеров. Послушайся моего совета, избегай говорить о том, что связано с войной. Помни, что мы проиграли войну. А до того, как мы ее проиграли, произошло много такого, о чем некоторые немецкие патриоты не любят вспоминать.

— Но ведь ваша семья была против…

Повесив пальто в шкаф, он обернулся и, положив руки на ее плечи, сказал:

— Послушай, Джой, ты все же, может быть, согласишься, что Ганс и я лучше тебя понимаем, как следует вести себя ради спокойствия в семье? — Он притянул ее к себе и, касаясь губами ее шеи, прошептал: — Ради нас всех, дорогая, не принимай от них никаких милостей.

Ничуть не смягчившись, Джой раздраженно сказала:

— Ты прекрасно знаешь, что тут дело не в милостях.

Стивен молчал. Джой вызывающе спросила:

— Разве это не так?

Он не отвечал.

— Почему ты считаешь, что все происходит по моей вине?Что бы я ни делала, все не по тебе.

— Это не так! Я только сказал тебе сегодня, что мне не нравится, что ты берешь деньги у моего отца, носишься по магазинам, покупая тряпки, как будто у тебя за душой ничего нет. Платьев у тебя не меньше, чем у какой-нибудь кинозвезды. Но если тебе их мало, пожалуйста, на аккредитиве у нас денег достаточно, чтобы удовлетворить все твои желания и не чувствовать себя кому-либо обязанной.

Оттолкнув его, Джой надела халат, застегнув все пуговицы.

— Говоря откровенно, порой мне сдается, что все вы посходили с ума. Я приезжаю, хочу войти в твою семью полноправным членом, словом, поступаю так, как поступила бы, если бы твои родители приехали в Австралию, а ты говоришь о каких-то обязательствах! С одной стороны, ты поощряешь мое поведение, с другой — сам прилагаешь все усилия, чтобы все шло шиворот-навыворот.

— Например?

— Примеров сколько угодно, но приведу лишь один: как ты обошелся вчера с кузиной Луизой! Бедняжка пускается в такой путь, чтобы взглянуть на тебя, а ты ведешь себя так, словно тебе наплевать на нее.

— С удовольствием бы сделал это. Она была несносной девчонкой и стала противной женщиной.

Он сидел, как-то рассеянно глядя на нее.

— Занятно! Однако ты уже вошла во вкус патриархального быта! Благодарю бога, что ты единственная дочь и твои родители не обременены родственниками! Иначе наш дом превратился бы в Центральный вокзал.

Она удивленно взглянула на него.

— Порой мне кажется, что ты никого, кроме своей матери, не любишь.

Он притянул ее к себе, поцеловал.

— Люблю тебя и наших детей. Надеюсь, ты удовлетворена? А тебе разрешаю любить и кузину Луизу и тетушку Хедвиг, und so weiter[10]! Но от меня этого не требуй.

Она отстранила его и встала.

— Нахожу, что ты отвратительно относишься к своим родственникам. Ты должен радоваться, что они меня полюбили и я полюбила их.

— Ты заблуждаешься. Кузина Луиза никогда никого, если ей это не выгодно, не любила.

— Я жалею тех бедных, одиноких женщин, у которых мужья или женихи были убиты на этой войне! Просто сердце разрывается!

— Ну, если у тебя будет из-за этого разрываться сердце, тебе его ненадолго хватит, стоит только проехать от Англии до Урала. По милости нас, немцев, вдовы и старые девы стали эпидемическим явлением в Европе.

— У тебя нет сердца! Неужели тебя не ужасает, что убито шесть миллионов немцев, твоих соотечественников?

— Ужасает больше, чем тебя. Ведь я своими глазами видел, как их убивали. Но еще больше меня ужасает мысль, что войну начали мы. Разве кто-нибудь из моей семьи пожалел убитых на вашей стороне? А ведь там убито десять миллионов! Можешь не отвечать. Они их не жалеют. Но откуда у тебя такой прилив жалости к убитым немцам? Я что-то не слышал, чтобы ты или твоя мать оплакивали твоего дядюшку Билля или тетю Доротти.

— Тогда я как-то не вдумывалась.

— Потому что тебе этого не внушали. А сейчас ты, как и мои родственнички, просто исходишь сентиментальностью.

— Стивен! Замолчи! Неужели тебе ничуть не жаль Луизы, которая должна жить где-то в Швиловзее?

— Ничуть! Швиловзее — прекрасное место, и у нее чудесный дом, даже слишком большой для нее.

— Но ведь он в советской зоне!

— Моя дорогая Джой, ее никто там не держит. Она может уехать оттуда хоть сегодня. Два или три раза в неделю она приезжает в Западный Берлин. Наконец, во французском секторе у нее есть еще один дом, она могла бы жить там.

— Но почему же она там не живет?

— Не знаю. Но думаю, потому, что она желает быть в передовом отряде, когда начнется «Drang nach Osten»[11]. Наконец, ей обязательно надо кого-нибудь ненавидеть. Без ненависти наша семья не может существовать.

— Какой вздор! — зло сказала Джой. — Ты говоришь, как Берта. Но ведь ты сам не умеешь ненавидеть.

— Напрасно так думаешь! И я могу ненавидеть, когда захочу, но ненавидеть из принципа, а не как полагается по штату с полной нагрузкой, возьми хотя бы Мерджерсов. После поражения в тысяча девятьсот восемнадцатом году отец Луизы ни разу не устраивал себе выходного дня, чтобы отдохнуть от ненависти к победителям.

— Ну и что ж! Все равно, мне жаль бедную Луизу.