И Гельмерсен не только сам трудится над составлением проекта, но привлекает единомышленников, в частности Ерофеева и Барбота де Марни. Последний даже командируется за границу для ознакомления с постановкой геологической службы. Ерофеев пишет записку на высочайшее имя, и, хотя под ней стоит одна его подпись, несомненно, текст тщательно обсуждался с друзьями. Сам Григорий Петрович действует при дворе, стараясь использовать свои евязи. Разъезжает по городам, выступает с лекциями, доказывает необходимость распространения геологических знаний. Позволяет себе насмехаться над сановниками, клеймит их невежество по этой части. В качестве иллюстрации приводит такой анекдот. Однажды на приеме у олонецкого губернатора кто-то спросил у Григория Петровича, что он в их крае ищет.

— Уголь.

— Э, батюшка, — вмешался губернатор. — Откуда ж ему тут быть? У нас ведь все больше сосна растет...

Что же предлагают ученые в составленном ими проекте уложения? «На обязанности будет лежать исследование местностей России по назначению правительства, определение характера и степени благонадежности месторождений полезных ископаемых и составление геологической карты России, которое, очевидно, должно идти путем систематическим». Состав будущего учреждения должен быть, по их мнению, таков. Шесть старших геологов, шесть младших, один старший палеонтолог, один младший и один химик. В Совет геологического учреждения входят директор, старшие геологи, старший палеонтолог, академики императорской Академии наук, профессора Горного института и Санкт-Петербургского университета по кафедрам геологии и палеонтологии; членство в совете не обусловливалось дополнительным вознаграждением.

Поразительные, несусветно скромные требования! Но всего поразительнее, что они не могли быть выполнены в течение многих лет! Приходилось прибегать к разного рода уловкам, чтобы — не убедить, нет! — а поторопить правительство, постоянно почтительнейше напоминать ему о необходимости скорейшего осуществления столь важного для государства проекта. Пухлые папки с бумагами переносились из Горного департамента в Министерство финансов и Сенат, и ни разу правительство не отвергло ни один из вариантов проекта: просило доработать. Не то чтобы оно не понимало важности задуманного — отнюдь это не так! Но как можно было нарушить порядок прохождения дел, и тем более важных, и чем дольше оно проходило, тем важнее становилось...

В 1875 году усилиями комиссий и подкомиссий был выработан окончательный и подлежащий утверждению проект устава, но и он не был утвержден, понадобилось еще пять лет, чтобы... нет, опять-таки не утвердить, а созвать собрание петербургских геологов по согласованию и последнему рассмотрению всех пунктов.

Свидетелем всех перипетий этой борьбы — и свидетелем близким, иногда даже участником — стал Александр Карпинский, и, несомненно, это явилось для него своеобразной школой общения с административным аппаратом. Скоро он докажет, что недаром брал уроки.

А теперь перейдем к обещанному радостному событию, для чего нам понадобится представить кабинет директора Горного института с портретом государя императора, дубовым письменным столом, креслами и кожаным диваном. Входит адъюнкт кафедры геогнозии и, смущаясь и краснея, протягивает для подписи прошение.

Если бы за столом, как еще некоторое время назад, сидел Григорий Петрович Гельмерсен, событие это прошло бы малозаметно. Тот подписал бы прошение, сдержанно, но сердечно поздравил бы потухшим своим баском; с заметным усилием оторвался бы от кресла, встал... пожалуй, на этом аудиенция и закончилась бы...

Но совсем не так поступил Николай Иванович Кокшаров.

— Как?! — вскричал он. — И молчал! Ах, скромник! Господа, господа, пожалте-ка сюда!.. Какая новость!

И господа, то есть профессора и доценты, адъюнкты и кой-кто из студентов, — словом, все, кто толпился в передней, ввалились в кабинет и, увидя восторг своего директора и взглянув на бумагу, обступили Карпинского и, в свою очередь, закричали:

— Кто она? Сознавайся! Каков удалец, а?

Всякий, кто хоть сколько-нибудь знаком с уставом Корпуса горных инженеров, конечно, уже догадался, какое прошение подал директору зардевшийся от смущения адъюнкт. То было прошение о женитьбе. Без разрешения начальства горный офицер (хотя к тому времени такое титулование исчезло) не имел права вступить в брак. Сразу скажем, что Кокшаров не только в сей же момент подписал бумагу, но, пока возбужденные сослуживцы расспрашивали Александра Петровича, а тот, потупившись, отвечал на вопросы, подвинул к себе стопку бумаги и уже от себя написал прошение в Министерство финансов о пособии для новобрачных, «поскольку как сам господин Карпинский, так и будущая его жена не имеют никакого состояния».

— Да кто же она? — продолжали допытываться сослуживцы. — И скрывал!.. И скрывал!.. Да как же тебе удалось?..

Конечно, ничего он не скрывал. И не собирался. И будь они чуть повнимательнее, они бы, уж конечно, заметили, что стал одеваться он с некоторых пор с особой тщательностью, сшил у модного портного сюртук из тонкого сукна и жилеты. Будучи в одной из летних экспедиций, отрастил бородку, отпустил длинные волосы, а в Петербурге парикмахер соорудил красивую прическу, и во внешности Александра Петровича появилось нечто артистическое. В разговоре стал несколько рассеян. Иногда улыбался своим мыслям. Его лучистые глаза обдавали собеседника нежным и кротким светом. Он влюблен! Никакого сомнения. Ну а кто она — думается, читатель уже догадался? В уединенной трудовой жизни нашего героя, в которой о будущем скромно, но неутомимо заботились куда больше, чем о настоящем, в его холостячестве была лишь одна щелочка, сквозь которую пробивался свет женского участия... скажем больше, была лишь одна семья, в которую он хаживал, с которой сблизился и в которой только и мог составить себе представление о семейном счастье. Семья Брусницыных. От домашнего очага он ведь был оторван двенадцати лет от роду. Кадетское воспитание, марш, марш в дортуар, в классы, в столовую... а потом уральские степи и контора в Златоусте... институт да разъезды по губерниям...

Брусницыны. И прелестная Александрин, которую увидел впервые пять лет назад и которая по мере того, как росла, все чаще видела Александра и слышала о нем. О нем рассказывал брат: о его талантливости, врожденном такте, о том, как уважают его профессора, быть может, даже несколько преувеличивая заслуги своего друга в науке, — Феде льстила дружба с ним. С неизменной ласковостью встречала его мать, Татьяна Кирилловна. Александр проводил у Брусницыных все воскресенья и праздники; когда умер Павел Львович, его заботы о семье удвоились: помогал, как мог, оправиться после потери, искал репетиторов для Александрин... В известном смысле, он ее воспитывал — мечта каждого мужчины: воспитать себе невесту... И Александрин — разве она с той самой первой встречи, когда он, поклонившись мама и папа, чуточку дольше, чем положено, задержал на ней взгляд (или ей показалось?), а она, колыхнувшись в реверансе, убежала, прыснув смехом, — разве не считала она в глубине души (ни одного слова еще не было сказано — и, ох как до этого было еще далеко) свою судьбу определившейся, а себя суженой...

Та, которую называли этим милым именем, получила прекрасное образование, владела несколькими языками. Внешностью она походила — можно только удивляться этому обстоятельству, но это так — на Марию Фердинандовну в юности. В этом легко убедиться по фотографиям. Не повлияло ли это сходство на выбор Александра? Надо ли напоминать, что память и сердце его хранили одну ласку — материнскую, и самое прекрасное женское соединено было в его сознании с образом матери — и он невольно искал похожую на нее...

Рыжими чернилами запись в метрической книге о бракосочетавшихся за 1873 год. Все, что нынче осталось от торжества... Подвенечная фата, кадильный дым, снопы света из оконниц, хор... и то первое дуновение вместе, чтобы, как в народе говорится, венчальные свечи разом задувать, чтобы жить вместе и умереть вместе...