По тому, как Соболь путался в связке ключей, когда открывал двери, по интерьеру квартиры Аня сообразила, что жилплощадь прямого отношения к Соболю не имеет. Квартира верного друга, который сейчас на каком-нибудь дежурстве или уехал на рыбалку. Скудная квартира, самыми ценными вещами были телевизор да радиола. Аня не сразу даже смекнула, чего ей здесь не хватает, потом поняла — в квартире нет книжных полок и вообще ни одной книги!

Зато в изголовье широкого дивана вызывающе белела стопка совершенно чистого, до хруста накрахмаленного постельного белья.

Через полтора часа они им и воспользовались, выпив шампанского, коньяку, закусив шоколадом и «Киевским» тортом. А до того мучительно искали подходящую тему для беседы, пока не перешли к жизни киноартистов: кто с кем спал, в чем снимался, с кем кто собирается спать и где сниматься. Кино Аня любила и знала. Соболь знал только актеров, имена режиссеров ему ничего не говорили. Великого Феллини он назвал Фелининым, считая его советским деятелем кинематографа. Фильм «Ночи Кабирии», от которого Аня была без ума, тоже оказался у него отечественным.

Когда по телевизору закончилась информационная программа «Время», Аня без всяких предисловий и объяснений встала с продавленного кресла и потянула с бедер кожаную юбку. Она любила ударные эффекты, от которых у партнера отваливалась челюсть, а глаза становились дикими. Соболь оказался не лучше других.

— Подожди, — нелепо сказал он. — Я сейчас постелю.

Эдакий дурак, лучше бы помог раздеться. А он повернулся к ней спиной и принялся торопливо размахивать простынями, но, когда увидел ее обнаженной, заторопился, стягивая с себя одежду, — видно, ему просто случка была нужна, а не наслаждение тайнами сложного и утонченного искусства. Хотя бы индийские трактаты о любви почитал, помимо Уголовного кодекса.

Он ничего не умел. В поте лица примитивно трудился в одной позе, которую Аня называла «бутербродом» — дама на лопатках снизу, а джентльмен поверх. Но, к чести его, надо сказать, что после первых двух скоротечных заходов дальнейшие попытки были длительными, уверенными, а в паузах вдруг стало проще и родней, что ли, нашлось даже, о чем поболтать и, оборвав фразу на середине, удалось забыться легким сном.

Предлагать ему что-то более изысканное Аня не стала. Мало ли какое у него отношение к таким делам, пусть будет перманентный «бутерброд», а то еще обидится за собственное невежество. В конце концов любовь эта деловая, каждый получает свое.

Но о «своем» Соболь не заводил разговоров до утра. И только когда она уходила, сказал, не глядя ей в глаза:

— На всякий случай, чтоб ты чепухи не напорола… Протокола допроса я вообще не составлял, поскольку ты, как и еще пара ребят, вообще ничего не видела по пьяному делу. Даже объяснительной не надо писать.

— Тем лучше, — просто ответила Аня.

Он обнял ее и прошептал на ухо:

— Но будь осторожней. Запомни наш закон: «Не колись, не судим будешь!» Стой в случае чего до конца — обозлилась на дружка, который полез на подругу, ушла в палатку, искупалась в озере, вернулась, в лес не ходила, ничего не видела, ничего не слышала.

— Так оно и было.

— Пусть так… На твое счастье, розыскная собака оказалась обожравшейся и не взяла след.

Он отодвинулся от нее и спросил осторожно:

— Мы еще увидимся?

— Я позвоню, — ответила она в надежде, что Соболь поймет: все расчеты произведены, прощайте, сударь.

Кажется, он понял.

Алла с утра мучила свой инструмент, и отрывать ее от этого занятия было так же опасно, как вырывать мясо у голодной собаки. Под громкую мелодию скрипки Аня прилегла на диван и заснула тут же, даже не вспоминая о пресных наслаждениях минувшей ночи. Пульс — 60, а во сне так, наверное, и того меньше.

Во второй половине дня они сходили в открытый бассейн «Москва», и Алла сообщила, что ходят разговоры, будто на месте бассейна кто-то собирается восстановить храм Христа Спасителя, взорванный в тридцатых годах. «Опять привирает», — подумала Аня.

После бассейна посидели в кафе на Новом Арбате, которое Аня не любила за постоянные ветры, пронизывающие весь пролет холодного пустого зала. Напротив кафе на втором этаже длинного дома обосновалось кафе «Метелица», где, по словам Аллы, собирались по вечерам самые отборные шлюхи со всей Москвы — это Аня знала без нее, поскольку в «Метелице» побывала.

Вечером они заглянули на дискотеку в Сокольниках, но там были одни юнцы — нахальные и бесцеремонные, каких и в родной Электростали дюжина за рубль.

В понедельник объявился красавец-регбист Юра, и вместе с Аллой они уговорили Аню не возвращаться в Электросталь, а отправиться в спортивный комплекс, где сауна, прекрасное кафе, теннисный корт и хорошая компания спортсменов. Вообще-то эту публику Аня не любила, считая всех спортсменов тупыми болванами. Но в спорткомплексе они застряли до среды, компанию составляли не столько спортсмены, сколько спортсменки, говорившие только о динамических и статических нагрузках на мышцы, об употреблении допинга и предстоящих соревнованиях. Как поняла Аня, схема побед и поражений была отработана достаточно четко, чего страдающая за эти победы публика напрочь не знала.

Домой она вернулась только в среду поздним вечером. И едва прошла на кухню, чтобы перекусить перед сном, как появилась мать — в халате, встрепанная, испуганная и, что самое непривычное, заговорила очень тихо, с дрожью в голосе:

— Боже мой, где ты была, где ты была, я хочу знать?!

— В Москве. У Аллы Простовой.

— Что тебе делать в Москве, если тебя здесь ищет вся милиция города, хочу тебе сказать?

— Зачем? Я там уже была.

— Ты там мало была, а будешь очень много, вот что будет!

— А что, Корова — Богданова не угомонилась? Или ее родители еще волну гонят?

— При чем тут твоя Корова, при чем тут все ее стадо! — зашептала мать, с жалким испугом глядя на Аню. — Они совсем уже ни при чем! Лешку Иванова выпустили из тюрьмы, и он гуляет по улицам, как молодой козел! Это тебе не надо гулять по улицам, тебе! Потому что на тебя хотят сказать, что ты убила этого солдата! Это такую глупость, что нельзя придумать, но если они так хотят, они так скажут. И так сделают, что ты виновата. Надо уехать, надо далеко уехать. Никому ничего не говоря, ай, Боже мой! Это только идиот-милиционер может себе подумать, что ты кого-то убила! Ты могла с этим солдатом чем-то другим заниматься, я так и сказала, а такую ерунду нельзя подумать! Но евреи всегда виноваты, всегда!

Аня с удивлением посмотрела на свою родительницу — в таком испуганном волнении она не видела ее никогда.

— А может быть, тебе не надо ехать, а надо совсем наоборот, потому что я сделала все что могла, но ты не будешь говорить мне спасибо. Ай, что я сделала, теперь я не знаю, как жить, как смотреть в глаза людям, как смотреть на твоего бедного папу! И ты никогда не поймешь, что я сделала! Никогда! Только еврейская мама может сделать такое для своего ребенка! Но ты никогда не узнаешь, что я для тебя сделала, чтобы ты жила спокойно.

Аня внимательно посмотрела на нее и сказала ровно:

— Я знаю, что ты сделала.

— Что я сделала? Откуда ты можешь знать?

— Ты спала со следователем Соболем. Вот что ты сделала.

Сара упала на табуретку, и все ее тело затряслось под тканью халата. Из полураскрытого рта у нее потекла слюна, а черные глаза высветились.

— Ты не можешь этого знать, Аня, никто не может этого знать… Твой папа был на работе. Но я не была с ним на нашей кровати. Мы были на твоем диване. Вчера после обеда… Твой бедный папа работал за деньги для тебя и меня. А я… Но он обещал, что оставит тебя в покое. Он тоже сказал, что тебе надо уехать. Он добрый человек, но молодой мерзавец, Аня. Он от нас не отстанет. Ему снова захочется. Сперва меня, потом тебя.

— Отец дома? — спросила Аня.

— Да! Твой бедный папа спит спокойно, как ребенок! Мне надо повеситься на первом абажуре, мне надо разрезать себя на части и выпить бочку крысиного яда!