— А ты что, из наших, да? Из России?

— А ты откуда? Родился где?

— А в Ногинске, тебе без понятия…

— Ага. Курский вокзал, Мытищи, Электроугли, Электросталь, Ногинск, — перечислила она. — Так?

— Ну… — промычал он растерянно.

— Каким ветром в Калифорнию-то занесло?

— А таким же, как и тебя! — нахально бросил он. — Что я, не вижу, что ли? Сколь губы помадой не мажь, сопли все равно остаются наши, российские!

— Промышляешь по чужим домам? — раздраженно спросила она и краем глаза заметила растерянность охраны, ни слова не понимавшей из беседы хозяйки с застуканным воришкой.

— А хоть бы и так! Жрать-то надо.

— Вид у тебя не очень голодный.

— На бананы хватает. Так здесь соблазнов-то сколько! Ты б меня отпустила, что ли? На кой хрен я тебе сдался? Второй раз не полезу.

— Да уж догадываюсь, олух ты эдакий! Знаешь, по местным законам мы ведь могли тебя убить. И не понесли бы за это никакого наказания.

— Про законы слыхал, — пренебрежительно ответил соотечественник. — Но чтоб убивали, так в Ногинске такое еще чаще случается. Может, ты меня к себе возьмешь? Земляки все-таки.

— Ну, нахал… В каком смысле к себе взять?

— А на работу! Я вон вместе с черными сторожить могу.

— Мне такой сторож не нужен. Негров обижать не хочу. Давно из России?

— Да уж с позапрошлого года. С тысяча девятьсот девяносто третьего. Сперва в Нью-Йорк прибыл — не понравилось. Я сюда, в Лос-Анджелес, в Голливуд хотел.

— Зачем? Актер, что ли? Решил стать кинозвездой?

— Куда мне! У меня тут кореш устроился еще пять лет назад, да сгинул. Не могу найти. Отвалил, видать, куда-то.

— Так что же ты делать собирался?

— А ничего! — беззаботно рассмеялся парень. — Пошарить по твоей хавире хотел. Теперь вот ты меня в тюрьму сдашь.

— Я? В тюрьму? Много чести!

Она встала с кресла и, не отдавая никаких распоряжений охране, вышла из кабинета. Ей была безразлична судьба воришки-соотечественника. Она не страдала повышенной ностальгией, тем более что два года назад на Брайтон-Бич точно такой же земляк вломился к ней в машину и, тыкая в ребра пистолетом, потребовал отдать деньги, часы и все, что понавешено на груди и руках. Тоже дурак, не лучше сегодняшнего: решил, что раз баба, то не отличит детского, игрушечного пистолета от настоящего. Визжал как поросенок, когда дюжий полицейский скрутил ему руки. Судьба домушника ее не волновала — ее сторожа знают свое дело. А вмешайся она со своими указаниями, начальник охраны мог обидеться, мало того — донести на хозяйку в полицию, уличив ее в незаконных действиях.

Честно говоря, вступать без нужды в контакт с полицией она не любила до сих пор. Где-то в глубине души все еще гнездились робость и беспредельный страх перед представителями закона — вбитое родной милицией в кость и в кровь не вытравливается годами.

Она поднялась в спальню и присела у зеркала. Свои длинные каштановые волосы она недавно перекрасила в изысканный пепельный цвет. Оттенок получился почти ненатуральный. Новый период жизни — новый цвет волос. Шатенкой она была в далеком школьном детстве. Блондинкой — когда шлифовала тротуары улицы Горького в Москве, вызывая судорожное возбуждение у кавказских парнишек. Теперь это Тверская… Потом становилась то рыжей, то фиолетовой, то иссиня-черной. А однажды в соответствующем учреждении ее постригли наголо, машинкой, под «ноль». Каким только цветом не отливала ее голова за неполных тридцать лет жизни!..

— Нет, вы только посмотрите на эту шлюху, загляните ей в глаза! Знаете, что увидите?! В ваши глупые головы такое и в бреду не придет! Вы думаете, что в ее глазах мелькнет что-нибудь хорошее? Нет, там только голые мужики, ничего другого нет в глазах моей дочери! И так с самого первого дня, с тех пор как она родилась! Ай, будь проклят тот день, когда я произвела на свет такую шлюху!

Голос у Сары Шломович был пронзительным и хриплым, и когда она, задыхаясь от переполнявших ее чувств, выскакивала во двор, любопытные соседи открывали окна, чтобы послушать ее очередное выступление.

— Вы думаете, это нормальный ребенок? Так я вам скажу лучше любого врача, что у нее бешенство матки! Мне стыдно говорить, но она спала с мужчинами, когда ей было только пятнадцать лет, вот что я вам скажу! И с тех пор она только об этом и думает. Она совсем не желает знать, как хорошо закончить школу, получить хорошее ремесло и подумать о том, как прокормить на старости лет свою маму!

Соседи хихикали, сочувствовали Саре Шломович, но унимать ее никто не собирался, поскольку из прежнего опыта знали: Сара не терпела, когда посторонние лезли в ее частную жизнь. Одно дело, когда она сама вываливала во дворе содержание своего семенного «счастья», будто помойное ведро в помойку выворачивала, но другое, совсем другое дело, если при этом ей кто-то помогал. Да и вообще, в небольшом городке Электросталь, что в часе езды от Москвы, было не принято, чтобы кто-то кому-то помогал жить. Ибо всем известно, что такое милосердие — себе дороже. Кроме того, соседи знали, что Сара заводится мгновенно и по поводу, и без повода, объема двухкомнатной квартиры для ее темперамента не хватает, и потому она выскакивает во двор в теплых домашних тапочках, замызганном халате и во весь голос призывает окружающих осудить тех, кто этого осуждения достоин. Чаще всего в последнее время ее проклятия сыпались на голову дочери.

— Теперь эта распутница получила паспорт, аттестат зрелости, и вы знаете, что она хочет?! Вам в глупую голову не придет, что она хочет! Вы, наверное, думаете, что она хочет выучить какое-нибудь хорошее ремесло, стать портнихой или пойти на завод?! Ха-ха-ха! Черта с два она так хочет! Теперь она хочет иметь полную свободу, и мне, ее маме, старой больной еврейке, ее не удержать!

Сара прибеднялась — она была еще далеко не старой и никаких болезней за ней не числилось. Скорее наоборот — год от года она наливалась могучей плотской силой, энергией и уверенностью и к сорока годам подошла в расцвете всех своих физических и душевных сил.

Инвалид Сергей Петрович, который по обыкновению в весенне-летний сезон целыми днями сидел на лавочке во дворе в надежде, что кто-нибудь пошлет его за выпивкой (с чего он имел свой комиссионный сбор, иногда заменяемый глотком горячительного напитка), попытался было урезонить соседку:

— Хватит тебе орать, Сара. Что ты позоришь молодую девку не по делу?

Но его вмешательство было неосторожным шагом, он с жестокого похмелья несколько подзабыл об этом.

Сара тут же развернулась, сверкнула на инвалида огненными очами и переключилась на его убогую персону:

— А что вы такое мне сказали? Что вы сказали, урод одноногий?! Разве я вас спрашиваю лезть в нашу несчастную семейную жизнь своими немытыми руками? Разве я жду совет из вашей глупой головы? Кто вы такой? Вы забыли, что ваш несчастный папа умер в блевотине, когда напился больше, чем ему разрешали врачи?! Пусть у вас кишки вылезут после таких ваших слов!

— Плохо, что Васька сегодня на работе, — пробурчал инвалид, горько пожалевший о своем выступлении. — Хоть он бы тебе рот заткнул, чтоб людей с утра не заводила.

— Ага! Вы слышите, он вспомнил про моего Ваську! Васька, который работает днем и ночью, зарабатывает свои жалкие копейки и на них же еще напаивает водкой весь этот двор! Вы думаете, что этот урод хорошо вспомнил про моего Ваську?! Вы очень ошибаетесь! Он вспомнил его потому, что ему никто не поднесет опохмелиться хороший стакан водки, а от вонючего портвейна, которого он имел выпить целую бутылку, у него уже отваливается последняя нога! А мой Васька настоящий мужчина!

— Настоящий, настоящий. — Инвалид окончательно сдавал свои позиции.

— Конечно! Но вы мне скажите, как от настоящего мужчины Васьки и такой женщины, как я, могла получиться такая бешеная потаскуха?! Я думаю, что эта уродка взяла от великого русского народа и еще более великого еврейского народа все самое худшее! Сам сатана вмешался нам на горе! Но это не значит, что вы, одноногий пьяница, имеете право на меня орать и марать грязью нашу семью!