Перевалив хребет, спустились в долину.

Тут было сумеречно, пахло прелью и мхами. На тропе к водопою лежали львиные следы. В стороне на камнях легконогие козы плясали свой мистический танец в честь бога лесов. Антилопы, ломая кусты, бежали в чаще. И слышен был звон воды. В долине жила речка Годжеб. У нее был резвый характер, она строила гримасы, набегая на камни, и прыгала, как мальчишка.

Обыкновенная горная речка, какие Булатович видывал сотнями. Но Булатович стоит у речки Годжеб, его глаза блестят, он волнуется и он не скрывает своего волнения. Говорят, у каждого в жизни бывает неповторимый день. Если это так, то у Александра Булатовича такой день нынче – 7 января 1898 года: там, за рекой Годжеб, – его заветная мечта, его «земная Атлантида». Ни один белый, никто и никогда, не бывал в глубине Каффы.

Александр Булатович стоит у речки Годжеб. Для него она как для Цезаря Рубикон. Нынче, 7 января 1898 года, он бросает жребий и переходит Годжеб, и он будет первым европейцем, который пересечет Каффу от северных рубежей до южных.

А Вальде-Тадик, спутник Булатовича по экспедиции к реке Баро, и рядовой лейб-гвардии Зелепукин, не помышляя ни о каких рубиконах, со спокойной осмотрительностью переправляют на каффский берег Годжеба мулов и лошадей, груженных провизией, палаткой, ящиком с геодезическими инструментами, тюками с медикаментами и патронами. И деловито помогают им три десятка эфиопов, все, как один, прежние спутники Булатовича.

На январской земле цветы цвели, и январское небо сияло над Каффой. Высокие травы чуть колыхались, и недвижим был лес в патлах серых мхов. А черноземные поля зарастали бурьяном. Пустовали селенья. Куда ни глянь – на черную ли землю, на зеленые ли травы, – куда ни глянь, всюду кости белеют да черепа. Вымыли их дожди-прачки, высушило солнце-гончар. Поди узнай, чьи они – каффичо иль эфиопа?

Ближе к Андерача все больше костей, потому что близ Андерача недавно шли бои. Ближе к Андерача все угрюмее Габру, переводчик-каффичо. Вот он и возвращается из плена. Господин обещал отпустить его на волю. А какая теперь воля? Какая воля, когда на холмах Андерача жгут костры эфиопы, когда живет в Андерача не царь Гаки Шерочо, а рас Вольде Георгис? Но все же Каффа – это Каффа, и Габру ждет не дождется последнего поворота знакомой дороги, за которым откроется родной его город Андерача.

Бывшая столица царства лежала среди гор, взбрызнутая обильно росою и освещенная таким спокойным закатом, что даже пожарища утратили свой зловещий вид. На холмах, на склонах, на берегу реки Гичи лепились круглые, как караваи, хижины солдат и офицеров, расположившихся в Андерача со своими домочадцами и пленниками, обращенными в рабство. На самом высоком холме, на месте сожженного дворца каффских государей, теперь были не очень-то казистые, возведенные на скорую руку строения и службы резиденции правителя Каффы раса Вольде Георгиса.

От царского дворца сохранилось лишь круглое святилище, спрятавшееся под гигантскими сикоморами. Совсем еще недавно вершили здесь свои таинственные, веками неизменные ритуалы каффские жрецы. Совсем еще недавно в этом святилище испрашивал совета у бога-творца Хекко последний царь Каффы Гаки Шерочо. И в ту страшную ночь, когда гонец с пограничной заставы сообщил о нападении эфиопов, в ту страшную ночь перед этим святилищем объявил верховный жрец огромной толпе каффичо: «Войеботе! Внимайте! Все мужчины, независимо от возраста, призваны к оружию. Всякий, кто достиг восьмидесяти лет, а также мальчики до восьми лет, должны остаться дома. Все прочие да приидут! Слушайте! Мы вновь отправляемся на войну, на священную войну с эфиопами, которые вновь хотят уничтожить и поработить нашу страну. Мы же будем бороться по примеру и во славу нашего праотца Миндшо. Мы будем сражаться до тех пор, пока война не закончится нашей победой!» И тогда зажжен был священный костер, и множество гонцов зажгли от него свои факелы, и, неся пламя сквозь ночь, разгласили они приказ царя-бога во всех городках и селениях царства Каффского. На рассвете костер погас, и погасли огни в горах. Они должны были вспыхнуть лишь в день великой победы. Но день этот не настал. Сгинул каффский дворец, в святилище теперь не жрецы Хекко, а эфиопские священники…

Рас Вольде Георгис встречает Булатовича. Фельдмаршал знает: император благоволит русскому. Но Вольде Георгис радушен не из угодливости. Вольде Георгису тоже по душе этот настоящий наездник, отмахавший по дорогам Эфиопии сотни и сотни верст.

По обычаю, рас не задерживает приезжего. Долгие беседы будут потом. Сперва нужен отдых. Рас осведомляется, в каких удобствах нуждается гость. Булатович благодарит. Нет, спасибо, ему не нужны никакие особенные удобства, он привык к эфиопскому образу жизни, с него достаточно палатки и бурки. На открытом, в тяжелых складках лице Вольде Георгиса появляется широкая улыбка, он пожимает руку Булатовичу и велит своим солдатам поскорее разбить палатки для гостя и его людей.

Переход из Аддис-Абебы не был ни долгим, ни утомительным, но Булатович полагал необходимым отдышаться, перед тем как ринуться в путь через всю Каффу к берегам озера Рудольф.

Впрочем, были и заботы: он привел в порядок дневниковые записи, вычертил карту, положив на нее пройденный маршрут, определял координаты Андерача и занялся фотоснимками. Непроявленных пластинок накопилось изрядно, а возить хрупкое стекло боязно.

Вечерами, прослышав, что фрэндж опять принялся за свое колдовство, солдаты толпою сбегались к палатке, где жили Булатович и Зелепукин. Все норовили просунуть голову в палатку, толкались, перебранивались, и если бы не полицейские действия Вальде-Тадика, то поручик вряд ли бы скоро закончил загадочные манипуляции в темноте.

Иной раз его одолевало желание насладиться удивлением своих простодушных соглядатаев, и тогда он показывал им, как на матовой пластинке обозначаются, словно из тумана проступая, изображения людей, животных, скал, деревьев. И каким восторгом разражались солдаты при виде отпечатанных фотографий! Вот Вальде-Тадик, точь-в-точь такой же, что стоит рядом с ними, горделиво улыбаясь. А вот портрет раса Вольде Георгиса. Ей-богу, как живой. А вот отряд, и эфиопы, пихаясь и пересмеиваясь, стараются отыскать себя в этой группе воинов…

Ночи стояли влажные, фиолетовые; горы в ночах казались очень черными, как из черного коленкора, и будто выше, и грознее, и таинственнее; а в небе дымились крупные каффские звезды.

Заворотив полу палатки, укладывались на ночлег Булатович и Зелепукин.

Само собою как-то вышло, что именно в эти донельзя усладительные минуты, когда оба умащивались и вытягивались под одеялами и бурками, непременно заходил у них разговор о родине.

Там, в России, Булатович никогда не любопытствовал о мужицком бытье или о том, чем жив в казарме «нижний чин». А здесь, под каффскими звездами, в этих влажно-фиолетовых ночах, лежа в палатке и рассеянно, вполуха прислушиваясь к дальним хорам эфиопских воинов, он ощущал настоятельную потребность обо всем этом выспрашивать, и расспросы его были приятны Зелепукину, и тот отвечал с тихим и немножко грустным удовольствием. И говорили они про деревню, про старост, про десятины, про то, как уходит мужик в солдатчину, а дома остаются старики да бабы, говорила про мальца зелепукинского Ваську, как хотел бы Зелепукин, чтоб Васек грамоте обучился, и про то, какие теперь, в январе, морозы дома, и как в Питере пахнет нынче елками, и что скоро будет масленица, и метели, и «кривые дороги»…

В ночной же Андерача горели костры, и у костров, отужинав, хлебнув хмельного, пели солдаты. Они пели о битвах, о воинской доблести. Они пели об охоте на слонов, солнечных зорях и затяжных дождях. Одни песни сопровождались мрачным припевом: «Убийца, убийца, бродяга пустыни!», другие – припевом насмешливым: «Чи-чи-ко чи-чи-ко!»

Долго не засыпала Андерача.