Словом, тот и другой мотыль и три путевки на Рузу в воскресенье лежали на мне тяжелым грузом. И я обзванивал рыболовные магазины, старался как можно добрей улыаться милым девочкам, ведающим мотылем, и после каждой такой обворожительной улыбки ждать – вдруг она поднимет на меня очи и хотя бы одним глазом даст желанный намек, который прозвучит для меня чуть ли не ответом сердца: «Приходите вечером – кормовой будет!»

Ура! Будет кормовой! А за крупным помчимся сейчас на другой конец города, к другому магазину, – там всегда после обеда толкутся мотыльщики… Ну а потом за путевками!

Словом, я работал, работал в меру сил и возможностей, используя весь доступный мне арсенал средств. Так что машина к подъезду это совсем не потому, что я свадебный генерал, – мотыль у меня и путевки. А разве не согласны вы заехать за мотылем и путевками по пути на рыбалку, тем более что мотыль и путевки были как раз по дороге на Рузу?..

Итак, мы едем на Рузу!

Честно говоря, Рузу для всех нас троих придумал лично я. И совсем не потому, что дорога туда шла как раз мимо моего дома. Просто Руза мне очень нравилась, и даже не вся, а то самое место, которое я называл Окатовым, дав участку водохранилища имя деревушки, стоящей неподалеку.

Окатово было великолепно своим заснеженным простором, голубизной морозной дали, в которой чуть виднелась полоска далекого леса, старыми ветлами по берегу и, конечно, своими необыкновенными лещами…

Ах, какие здесь должны были быть лещи! В это я верил и верю до сих пор, хотя ни одного приличного леща здесь так и не поймал… Но я ловил здесь подлещиков, иссиня-белых, как весенний лед, подсушенный апрельским солнцем. Они являлись ко мне из глубины, являлись вдруг, мягко скользнув по ледяным стенкам лунки и сразу уткнувшись головой в снег около моих ног. После ершей, окуней и прочей разноперой и колючей мелочи эти подлещики были явлением – они были спокойны и мудры в своей стоической покорности судьбе.

Этих мудро-покорных рыб я отыскал в Окатове еще в январе и, конечно, тут же сообщил Ильину, который только-только собирался стать рыболовом-подледником; как это великолепно, когда на белом-белом, только что выпавшем снегу лежат большие бело-голубые рыбы с темными хвостами!..

Ах, Ильин, Ильин! Если бы он только знал, что в каждом пишущем писателе живет не только мастер салонных анекдотов, но еще и художник, отдающийся целиком игре красок и своему собственному воображению! Если бы он знал все это, то Окатова, Рузы могло и не быть в этом году. Может быть, тогда мы всю зиму спокойно бы ездили на Большую Волгу и потаскивали там бы разноперую, колючую мелочь, но потаскивали бы обязательно и привозили бы домой в доказательство строжайшей жене Валентине, что мы все-таки были на рыбалке… Но бедный Ильин поверил моим лещам, моим краскам, моей фантазии, поверил так же беззаветно-откровенно, как поверил во все это я сам.

Нет, только на Рузу! Только туда, где ровно в девять часов утра первая густерка, легко приподняв поплавок твоей удочки, объявит тем самым о начале Великого Рыболовного Дня! А потом, в десять ноль ноль, явится первый лещ! И пусть он будет всего лишь подлещиком-недомерком, но он будет, будет обязательно, как тогда, в первый мой визит сюда на Рузу! В Окатово.

Подлещики будут подходить к корму, заранее опущенному на дно, по двое, по трое в стайке с интервалом пятнадцать-двадцать минут. Так будет продолжаться до полудня, а потом наступит тишина, во время которой можно будет подкрепиться самому и снова подкормить рыбу. А потом снова ждать, когда красное пятнышко поплавка, чуть вздрогнув, начнет подниматься к поверхности из колодца-лунки. И снова подсечка, и снова упорная рыбина, мягко скользнув по ледяным стенкам лунки, выплеснется из воды и покорно ткнется носом в снег у твоих ног… И так до сумерек, до конца дня.

Так было в тот, первый, раз, так будет и теперь, будет всегда.

– Вы верите мне, друзья?

– Конечно!

– Тогда вперед! За лещами!

По дороге к Рузе, на шоссе, никаких разногласий у нас, разумеется, не возникает – хозяин в машине водитель, ему подчинено все. Да и какие могут быть разногласия, когда все остальные могут попросту вздремнуть и досмотреть до конца сон, прерванный ранней побудкой! Вперед к Рузе!

Но вот Руза. Окатово. Машина поставлена в стороне, открыт багажник, начинается главный сбор, и разногласия являются неизбежно.

Во-первых, Ильин, уставший и, конечно, не спавший за рулем, прежде всего изъявляет желание подкрепиться и, не дожидаясь наших «да» или «нет», извлекает откуда-то огромный термос, наполненный чаем.

Пить чай?! Нет уж! Нет! Пить чай будем там, на льду, после того, как будут просверлены лунки, опущен на дно корм и установлена палатка. Только так! Это мое правило. Никаких чаев до этого!

Да! У меня есть палатка, удивительное сооружение из дюралевых трубок и серебристой непромокаемой ткани. Палатка служит мне много лет и верно спасает и в январские морозы, и в февральские метели, и в мартовские дожди. Ты забираешься наконец в палатку, и пусть там, за ее стенками, бушует и ревет непогода, но у тебя в лунках открытая, чистая, незамерзающая вода, которую не тревожит никакой сквознячок.

Я знаю: Ильин завидует моей палатке – ведь в магазинах такие не продают. И я в конце концов впускаю в палатку Ильина, задрогшего, с фиолетовым от мороза носом, и по случаю приема гостя сжигаю еще одну таблетку сухого спирта.

Ильин понемногу отходит в тепле от холода и ветра и уже начинает что-то бормотать. Вскоре после этого его надо выпроваживать обратно, а то бормотание перейдет в серьезный разговор о разных охотах и за этим разговором забудутся все сегодняшние лещи. Иди, Ильин! Иди!.. И он исчезает в потоках несущегося снега.

Конечно, Ильин завидует моей палатке, а я завидую его креслу. Если бы видели, какое это кресло! Удобное, легкое и с настоящей спинкой… Ильин откидывается на эту спинку, и попробуй разберись, что он делает: в молчании переживает наступившую тишину подо льдом или просто спит, подставив нос весеннему солнцу.

Стрелки часов приближаются к девяти. Сейчас первый разведчик-густерка тронет мотыля и приподнимет поплавок. Но стрелки часов движутся дальше, а густерки-разведчика все нет.

Что ж, бывает и такое… И почему обязательно лещам всякий раз высылать впереди себя разведку? Вот возьмут они на этот раз и явятся сразу сами, без гонцов и известий… Стрелки часов минуют десятичасовую отметку, но поплавок по-прежнему неподвижен.

Нет лещей и в одиннадцать, и в двенадцать… В палатке тепло, но холодный пот выступает у меня на спине… Нет, не может быть! Я что не имею права ударить в грязь лицом! О Бог всех Рек и Озер, поддержи, молю тебя, мой рыболовный авторитет! Но Бог Воды пока не отзывается, и я украдкой начинаю выглядывать из палатки: а что там, у моих соседей? А вдруг у них уже есть лещи? А как же тогда я?.. Но Ильин по-прежнему спит, откинувшись на спинку кресла-стульчика… Спи, спи, Ильин… А Инспектор без устали буравит буром метровый лед в поисках рыбы. Он – Инспектор, ему надо действовать… Буравь, буравь, Инспектор!

Наступает черед той самой тишины, когда лещи отправляются на полуденный отдых. Что предпринять? Начать бегать по льду следом за Инспектором?.. Нет уж! Нет! За свой авторитет, за авторитет палатки и только трех лунок, просверленных на целый день, я готов постоять. Да опять же и корм… Сколько кормового мотыля опущено в эти лунки! Корм нельзя оставлять…

Тогда, может быть, заснуть, как Ильин? Но у меня нет кресла со спинкой. И я решаюсь на крайность – выбираюсь на белый свет и собираю экстренное совещание.

– Друзья, – начинается мой монолог, – что-то сегодня не то. И вообще. Запала рыба. Не тронулся сегодня лещ…

Ильин просыпается, смотрит на меня сонными, заплывшими глазами, а Инспектор в ответ на мое хитроумное раскаяние вытаскивает из только что просверленной лунки приличного окунька. Я посрамлен. И возвращаюсь обратно в свой матерчатый домик.

Вечером поклевок тоже почти не было. Я вытащил двух плохоньких густерок, а затем на потяжку ударил судачок-палечник. К счастью, он почти не пострадал и тут же скрылся в лунке, как только я предоставил ему свободу.