— Доктор Найси покажется вам талантливым и симпатичным, — сказал мне Хорстовски по пути в офис Бюро в Буаз.

— Это мило с вашей стороны, что вы позаботились обо мне, — сказал я.

— Я каждый день там появляюсь, и мне так или иначе пришлось бы сегодня поехать туда. Я всего лишь избавляю вас от появления в суде и судебных издержек… как вам известно, Найси в любом случае определяет больных на лечение в психиатрических клиниках, и вам лучше попасть в его руки, чем предстать перед судом, призванным решать, подпадаете ли вы под закон Макхестона или нет…

Я кивнул головой — так оно и было.

— Вы не против всего этого, или все-таки да? — спросил Хорстовски. — Быть помещенным в клинику Бюро — это не клеймо… это происходит ежедневно, ежеминутно — один из девяти человек по статистике заболевает душевным расстройством, делающим его дальнейшее пребывание в привычной среде невозможным… — Он бубнил и бубнил, но я не слушал его. Я уже все это слышал — в бесчисленных сообщениях по телевидению, читал в бесчисленном количестве журнальных статей.

Однако на самом деле я ощущал враждебность по отношению к нему за то, что он сбыл меня с рук долой, отдав на растерзание психиатрической службе, несмотря на то что знал: как только Хорстовски обнаружил у меня признаки психоза, он по закону обязан был передать мое дело дальше. Я был также враждебно настроен против всех остальных, включая двух симулакров: пока мы с доктором ехали по солнечным, таким привычным улицам Буаз из его офиса в Бюро, я чувствовал, что все вокруг — предатели и враги, а мир, окружающий меня — чужд и враждебен.

Все это и еще много чего выявили тесты, которые давал мне доктор Хорстовски. К примеру, в тесте Роршаха, я считал каждое пятно и рисунок полным гудящими, скрежещущими, ощерившимися механизмами, дергающимися в безумном, смертоносном ритме, задуманными с самого начала лишь для того, чтобы искалечить меня. Действительно, по пути в Бюро на прием к доктору Найси, я отчетливо видел шеренгу автомашин, следующих за нами, — несомненно потому, что я приехал обратно в город. Люди в машинах были предупреждены заранее — с момента моего прибытия в аэропорт Буаз.

— Может ли доктор Найси помочь мне? — спросил я у Хорстовски, когда он прижал машину к поребрику возле большого, современного многоэтажного конторского здания с массой окон. Сейчас я начал ощущать острую панику. — Думаю, психиатры Бюро располагают всеми новейшими техническими средствами, которых нет даже у вас, всеми последними…

— Это зависит от того, что вы понимаете под словом «помочь», — сказал Хорстовски, открывая дверцу машины и поманив меня за собой в здание.

И вот я стою здесь, куда столь многие приходили до меня: в диагностическом Бюро психического контроля, сделав первый шаг, быть может, в новую эру своей жизни.

О, как права была Прис, когда говорила о глубоком, неустойчивом надломе во мне, который до добра не доведет… Галлюцинирующий, измочаленный, потерявший надежду… — в конце концов меня заарканили власти, как это произошло и с ней несколько лет назад. Я не видел диагноза, поставленного мне Хорстовски, но знал и без вопросов, что он обнаружил во мне шизофренические реакции… Я тоже ощущал их внутри себя. К чему отрицать очевидное?

Я был счастлив, что помощь, в таком огромном массовом масштабе, была для меня доступна: видит Бог, в таком состоянии я был жалок, близок к самоубийству или к тотальной депрессии, из которой мог бы и не выкарабкаться. И они захватили его на такой ранней стадии — это давало мне явную надежду. Я определенно отдавал себе отчет в том, что нахожусь в ранней стадии кататонического возбуждения, предшествующей любому перманентному комплексу неприспособленности, то есть началу и развитию таких заболеваний, как гебефрения или паранойя, — самое ужасное, что могло бы меня ожидать… У меня болезнь протекала в простой, первоначальной форме, когда она все еще поддавалась лечению.

Мне надо было благодарить своих отца и брата за их своевременные действия.

И все же, несмотря на то, что я все это осознавал, я шел с Хорстовски в офис Бюро, дрожа от ужаса, ни на минуту не прекращая осознавать свою враждебность и враждебность всего, что меня окружало. У меня в одно и то же время и сохранялась способность адекватной самооценки, и не было ее в помине: одна часть меня все знала и понимала, другая же бесилась словно пойманное животное, тоскующее по возвращению в свою среду обитания, в родные места…

В данный момент я мог говорить лишь от имени малюсенькой порции своего сознания, в то время как остаток его шел по своему собственному пути.

Это позволило мне понять причины, по которым закон Макхестона был столь необходим. Личность, действительно пораженная психозом так, как я, НИКОГДА НЕ СТАНЕТ СЧИТАТЬ СЕБЯ БОЛЬНОЙ: она должна быть принудительно направлена на лечение силой закона. Вот что значит — быть психопатом.

Прис, думал я. И с тобой однажды такое происходило: они схватили тебя там, в школе, выбрали тебя и отделили от остальных, а потом взяли на буксир так же, как теперь меня. И умудрились вернуть тебя в твое общество. Получится ли у них это со мной?

И, думал я, стану ли я таким же, как ты, когда закончится лечение? В какую более раннюю, более приспособленную к действительности стадию моей жизни они меня возвратят?

Как я стану тогда к тебе относиться? Буду ли я помнить тебя?

А если буду, буду ли я продолжать заботиться о тебе так, как забочусь сейчас?

Доктор Хорстовски оставил меня в зале ожидания, и почти час я провел там вместе с другими опупевшими больными, пока наконец не пришла медсестра и не вызвала меня. В маленьком кабинете меня представили доктору Найси„Он оказался симпатичным человеком чуть постарше меня, с добрыми карими глазами, тонкими, аккуратно причесанными волосами, с осторожной, предупредительной манерой, с которой я никогда не сталкивался вне пределов ветеринарии. Этот человек сразу же проявил ко мне сочувственный интерес, создающий уверенность в том, что я спокоен и понимаю, зачем я здесь нахожусь.

Я сказал:

— Я здесь, так как у меня больше нет никакого основания, на котором я мог бы сообщать свои желания и эмоции другим людям. — За время ожидания я смог все это прекрасно продумать. — Поэтому у меня нет больше никакой возможности удовлетворения своих нужд в мире реальных людей: вместо этого я должен был обратиться к фантастической, выдуманной жизни.

Откинувшись в своем кресле, доктор Найси задумчиво изучал меня:

— И вам хотелось бы это изменить?

— Я хочу получить удовлетворение, настоящее удовлетворение.

— У вас совсем нет ничего общего с другими людьми?

— Ничего. Моя действительность расположена далеко вне того мира, который знаком остальным. Взять хотя бы вас: для вас это будет вымысел, если я вам расскажу об этом. Я хочу сказать, о ней.

— Кто она?

— Прис, — ответил я.

Он ждал, но я не стал продолжать.

— Доктор Хорстовски вкратце рассказал мне о вас по телефону, — вскоре сказал он. — У вас, несомненно, присутствует динамизм осложнения, которое мы называем типом шизофрении «Магна Матер» — «Великая Мать». Как бы то ни было, по закону я обязан сначала проверить вас по тесту Джеймса Бенджамена с пословицами, после чего — по советскому тесту Выгодского — Лурье с кубиками. — Он кивнул и откуда-то из-за моей спины появилась медсестра со стопкой бумаги, кубиками и карандашом. — А сейчас я дам вам несколько пословиц, а вы должны сказать мне, какой смысл в них заложен. Вы готовы?

— Да, — ответил я.

— Без кота мышам раздолье. Я подумал и ответил:

— В отсутствие власти творится неладное.

Мы продолжали таким образом, и я все делал правильно, пока доктор Найси не добрался до того, что погубило меня, до рокового шестого вопроса:

— Перекати-поле мхом не обрастает.

Я старался, как только мог, но никак мне было не вспомнить значение этой поговорки… Наконец я решил рискнуть:

— Эээ, здесь подразумевается некто, кто всегда активен и никогда не останавливается, чтобы над чем-то задуматься… — Нет, это звучит неправильно, — сделал я еще одну попытку. — Здесь говорится о человеке, который всегда в действии, поддерживает свое духовное и моральное положение и никогда не выйдет в тираж.