На следующий день он напился так, что, очнувшись, не мог понять, где он и как долго тут лежит. Огляделся и понял, что под лестницей, ведущей на второй этаж. С трудом выполз, глянул на кухне на часы. Четыре… Утра или дня? Никого нет. Холодно. Значит, утра… Поднялся наверх с единственным желанием выпить всю воду из графина, обнять Фамарь и согреться, но наверху ее не оказалось. Он встревожился, первым делом кинулся к шкафу — на месте ли ее вещи? Неужели ушла? Ир облегченно выдохнул, увидев весь кричащий, безвкусный гардероб, аккуратно висящий на вешалках. Он стал бродить по дому, все ускоряя шаги, и вскоре носился как ошпаренный туда-сюда. Ему очень хотелось в туалет, но почему-то и в голову не приходило пойти туда, до того как он найдет жену. И вот он галопом мчится по дому, заглядывая во все углы. Что-то шевельнулось внутри. Интуиция, что ли…

— Папа! Папа!

Иуда неслышно вырос за его спиной. Как дух.

— Папа, я нигде не могу найти Фамарь…

Отец расплылся в широчайшей улыбке кота, сожравшего горшок масла.

— Может, сбежала от тебя? А? — Иуда хлопнул сына по щеке и снова растворился. Сын же остался в одиночестве стоять в утреннем холоде пустого дома, потерянным в клубах мерзкого сырого тумана, с шевелящейся, как змея внутри желудка, догадкой, которую он очень старался оставить неясной.

Шуа заболела и не выходила из своей комнаты. Ир заглянул к ней. Увидев сына, она немедленно разрыдалась, как будто хорошо отрепетировала свое поведение на случай его визита.

— Посмотри, чего наделал! Вот урок тебе, как мать не уважать! — и залилась слезами. — Ничего не можешь, даже бабу свою приструнить! Не сын ты мне, не сын! Скотина бессильная! — Шуа упала лицом в подушку. — Яду мне! Некому защитить меня старую! Умру уж лучше, чем так жить! Ну что ты можешь? Что ты вообще в жизни можешь?! Ни учиться не мог, ни служить, ни жениться нормально, ни на работу устроиться!

Шуа целенаправленно таранила в одну точку. Глаза Ира краснели, он свирепел, сжимал кулаки, но молчал.

— Тварь ты неблагодарная! Не мужик ты, не мужик, слышишь!

Рука Ира дрожала, рвалась вперед, и, наконец, он не выдержал. Наотмашь, со всей силы, влепил матери затрещину так, что та слетела с кровати и завыла нечеловеческим голосом.

Вбежали Иуда и Фамарь. Дальше он плохо помнил. Он кричал, отец хотел ударить его, но Ир, схватив стул, принялся крушить все вокруг, рассыпая удары направо и налево. Безумная ярость залила ему глаза красной пеленой, он видел только черные, мечущиеся в панике тени, на которые бросался, осыпая ударами и руганью. Потом все почернело.

Очнулся он связанным по рукам и ногам смирительной рубашкой в белой палате с решетками на окнах. Затылок сильно ломило. Потом он узнал, что это Фамарь ударила его кочергой по голове.

Выпустили из лечебницы через месяц. Через какое-то время давление отца, обусловленное финансовой зависимостью Ира, оказалось полным. Глаза старшего сына теперь не высыхали от слез. Осознание собственного бессилия вызывало гнев, который разрушал свое вместилище, не находя выхода. Ир потребовал развода, и это последнее, в чем он остался непреклонным. Пригрозил отцу разделом имущества. Неожиданно на сторону сына встала Шуа и, впервые повысив на мужа голос, сказала, что если он будет и дальше «защищать эту суку, то она подаст на развод и тоже потребует свою долю». Иуда сдался. Фамарь выдворили обратно, в родную деревню.

Ир запил, устроить его на работу не помогла даже протекция всемогущего отца. Уже с утра аккордеон, с которым Ир теперь не расставался, своим гнусавым, шарманочным, истеричным голосом принимался аккомпанировать пьяному, в прошлом герою многих горячих точек, получателю осколочных ранений, а теперь исполнителю-любителю революционных песен.

— Там, где пехота не пройдет и бронепоезд не промчится, тяжелый танк не проползет, — там пролетит стальная птица! — пел Ир, лежа на спине посреди двора, любовно и вальяжно растягивая аккордеон.

Иуда при каждом удобном случае пинал необъятный зад Шуа и говорил:

— Вот! Это все твое домашнее воспитание! «Сю-сю, сю-сю», «деточка»… Тьфу!

Шуа краснела, смущенно опускала глаза, уходила и плакала. Если Ир попадался ей в этот момент под руку, то давала ему пощечины и кричала:

— Тебе сказано! Не лезь отцу на глаза! — потом обнимала его и, сильно прижимая к себе, начинала причитать: — Да что ж ты у меня такой! Сыночек мой, милый. Вроде и все было. Это сучка — жена твоя! Довела. Испортила ребенка моего! Убила бы стерву! Ишь, завлекла, женила! Ох! Уйди от меня! Видеть тебя, скотину пьяную, не могу! — и уже одна заливалась слезами.

«Эсперали», «торпеды», гипноз, кодирование, заговоры, чудовищные народные средства, телепатическое воздействие через фотографию — весь спектр пыток современной наркологии и средневекового бреда был испытан на Ире.

— Весь мой бунт — это отчаянное стремление воздуха хоть что-нибудь весить. Но я даже не воздух! Я какой-то вакуум! Полное ничто! Я хотел! Я думал… Я думал, если не сдамся, если буду бороться… Если буду бежать! Вперед! То, может быть, когда-нибудь оторвусь, взлечу! И увижу, какое оно — небо! Какое оно под вечными, окутывающими нас облаками! Они так давят! Они всегда сверху! То, что они сверху, дает им повод всегда считать себя правыми! Небо никогда не ошибается — оно часть природы! Оно может взять и прихлопнуть тебя, как червя, в любой момент, обрушить на тебя потоки холодной воды, тонны снега! Я не хочу видеть этих облаков! У меня осталось только одно желание — подняться над ними. Хоть на миг увидеть солнце! Настоящее солнце, а не те жалкие, тусклые его ошметки, что пропускают к нам облака! Вот увидишь, я взлечу!

Это обычный трезвый бред Ира. Он говорит, говорит, выплескивая свой страх потоком бессвязных слов. Ничего не значащие фразы извергаются каждый раз, когда Ир больше не может выносить собственной трезвости, когда реальность рвет всеми своими шипами плотную пелену спиртовых облаков, и Ир падает на услужливо расставленные жизнью колья.

И только когда он снова начинает пить, напевая себе под нос: «Где бронепоезд не пройдет, и м-м-м не промчится, тяжелый танк не проползет, — там пролетит стальная птица!» — только тогда, глядя на его счастливую физиономию, Иуда злится.

— Да он просто издевается! — пинает он пьяного до бесчувствия сына, наглядно демонстрирующего бессилие традиционной и нетрадиционной медицины. Он не видит блаженной улыбки Ира, расплывшейся от уха до уха. Ир представляется себе витязем в сверкающих несокрушимых доспехах собственного алкоголизма. Непобедимый воин, с улыбкой отбивающий бутылкой сыплющиеся на него стрелы и копья. Герой. Ир Непобедимый. Это не болезнь. Это самооборона.

— Гв-вардия ум-мир-р-р-р-а-ет, но не сдается! — заплетающимся языком кричал Ир и заходился истерическим смехом вперемешку с пьяными слезами.

Иуда скрежетал зубами и уходил. Он мог убить старшего сына — но не получил бы никакого удовлетворения от своего праведного гнева. Ведь лишение жизни как наказание имеет смысл только тогда, когда эта самая жизнь имеет для лишаемого ее исключительную ценность. А Иру было совершенно наплевать на свою иждивенческую жизнь, на себя самого, на грозящие ему неприятности. Это лишало последние карательных свойств. Он изобрел универсальную тактику. Его просто нельзя наказать, напугать, заставить мучиться стыдом.

— Знаешь, я никогда не брошу пить, — торжественно поклялся Онану Ир, прикладывая к синякам мокрое полотенце.

Громоотводом выступала Шуа. Бездна безгласия принимала в себя весь камнепад. Иуда обвинял ее во всем, начиная с того, что она отвратительная мать и жена, и заканчивая бедами человечества. Связь здесь очевидна — так как Шуа плохая мать и жена, а она женщина, то, следовательно, большинство женщин — отвратительные матери и жены. Ухитряются вырастить вот таких вот дебильных детей даже от Иуды (далее следует пространное перечисление заслуг), таким образом, большинство детей — уроды! А о каком прогрессе и процветании может идти речь, когда даже слабый ручеек героических генов растворяется в мутном потоке глупости, лености и безответственности…