Всю дорогу не переставал дождь, и ветер бросал в лицо путникам холодную изморось. Айвар начал мерзнуть.

У Коциня была большая семья и старая, запущенная усадьба, арендованная его отцом у барона и перешедшая после мировой войны во владение крестьянина. Вся земельная площадь не превышала пятидесяти пурвиет. Коцинь с женой, пока были молоды, бились изо всех сил, чтобы поднять доходы своего хозяйства, но из этого ничего не получилось: слишком уж скудная была земля — валуны, камни, кустарники. С каждым годом Коцини все больше залезали в долги и часто не знали, как свести концы с концами. Убедившись, что никакой раоский труд не поможет выбиться из горькой нужды, Коцинь махнул на все рукой и запил с горя.

Хозяйские дети — их было с полдюжины — ходили грязные и неопрятные; мальчикам по полгода не стригли волос, их головы полны были насекомых. С утра до вечера в Коцинях раздавались брань, сердитые окрики и плач детей.

В ненастный, ветреный вечер привез хозяин Айвара.

— Ну, старуха, иди встречай приемного сына! — закричал он, остановив лошадь у самого порога избы. Дверь была раскрыта настежь и походила на огромную дыру, ведущую в темную дымную пещеру, которую называли кухней. Вход сейчас же загородили косматые детские головы. Ребята толкали друг друга, стараясь протискаться вперед. Старшие наделяли младших тумаками, а те отвечали такими словцами, которые не принято печатать в книгах. Наконец откуда-то из тьмы кухни показалась высокая худощавая Коциниене, с закоптелым лицом и в облепленных грязью мужских сапогах. Как ледокол, она рассекла толпу детей и протиснулась вперед, напоминая растрепанную наседку, которая, завидя тень ястреба, собирает под крылья цыплят. Она долго и пристально разглядывала чужого мальчишку, дрожавшего на телеге — не то от холода, не то от страха. Лицо Айвара было мокрое и синее; он съежился и казался меньше и тщедушнее.

— Куда нам такого заморыша… — заговорила хозяйка суровым голосом. — Разве там поздоровее детей не было?

— Он совсем не такой заморыш, — пробасил в ответ Коцинь и с оханьем стал выбираться из телеги. Его сапоги по щиколотку погрузились в липкую грязь. — Ну, молодчик, давай слезать. Иди в избу, согрейся и покажись другим.

Он снял мальчугана с телеги и опустил на землю у самого порога, затем подал знак старшему, тринадцатилетнему сыну Мике:

— Поди распряги лошадь…

Недовольный Мика пробормотал что-то, но долго мешкать не стал. Босыми ногами он полез в грязь и взялся за вожжи:

— Ну, трогай, дохлятина!

Через минуту Айвар оказался в узкой полутемной комнате с таким низким потолком, что взрослым приходилось наклонять головы. Угол разбитого стекла в маленьком оконце был заткнут тряпкой, и с подоконника на некрашеный грязный пол стекала вода. В комнате пахло плесенью и дымом. В одном углу была печь с широкой лежанкой, по которой бегало множество прусаков. У стены стояла старая кровать с высокими бортами, походившая на ящик. На ней сразу же устроился вошедший в комнату отец хозяина — старый Коцинь, высокий, плечистый старик с длинной седой бородой и огромными костлявыми руками. У наружной стены стоял широкий топчан, на полу лежала солома и разбросанные в беспорядке одеяла, простыни из мешковины и несколько подушек в липких, грязных наволочках.

Хозяйка сняла с Айвара пальтишко. Ее взгляд скользнул по одежде мальчугана. Потом она развязала узелок с его вещами и все осмотрела у окна.

— И все это к нему в придачу? — спросила она у мужа.

— Все до нитки и еще пятнадцать латов в месяц, — поспешил пояснить Коцинь. — На меньшее я не согласился. Зимой эти пятнадцать латов будут нам хорошим подспорьем.

— Подспорьем… — мрачно повторила жена и засмеялась сердито, без улыбки. — Сам пропьешь. Моим глазам их не видать.

— Чего выдумываешь… — пробормотал Коцинь. — Если хочешь, можешь сама ходить в волостное правление за этой доплатой.

— А ты думал, что я тебя пущу! — решительно заявила Коциниене. — Тогда лучше сразу вези мальчишку обратно. Пусть волость девает его куда хочет.

Она подозвала младших детей — семилетнего Карлушку и пятилетнюю Мирдзу — и примерила им одежду Айвара.

— Все как будто сшито на Мирдзу, — решила она. — Карлушке тесновато, но можно выпустить складки, а внизу чем-нибудь надставить.

Всю одежду и обувь Айвара тотчас же распределили между хозяйскими детьми, а вместо нее мальчик получил старые отрепья, которые ему были велики.

— Обойдется, — сказала хозяйка. — Не барчук, на бал не ходить. Если наши дети обходились, этот тоже не умрет.

— Правильно, старуха, — поддакнул Коцинь. — Никто не может требовать, чтобы мы за пятнадцать латов в месяц наряжали его, как барчука.

Обедала хозяйская чета вместе со старым Коцинем в другой комнате, после этого к столу допускались дети. Айвар почти ни к чему не прикоснулся, он был слишком подавлен и расстроен, чтобы думать о еде.

Вечером его вместе с другими детьми уложили спать на широкий топчан, но он долго не мог заснуть. Мальчики баловались, брыкались и дразнили девочек, пока не вывели из себя старого Коциня. Он встал, схватил вожжи и начал стегать по спинам шалунов:

— Вы перестанете? Грызутся, как собаки! Вот спущу с вас шкуру!

После этого наступила тишина. Дети один за другим уснули. Не спали только Айвар да старый Коцинь, у которого ломило кости. Мальчуган прислушивался, как старик со стоном поворачивался с боку на бок и по временам раскачивал больную ногу. Таинственная темнота незнакомой комнаты казалась Айвару угрожающей. Дождь стучал в оконце, а с потолка на спящих падали прусаки и кусали так больно, что дети во сне вздрагивали и стонали.

«Может, теперь скоро приедет отец? — думал Айвар. — И тогда он возьмет меня отсюда». Ему хотелось, чтобы отец скорее явился сюда, — можно будет к нему приласкаться, рассказать обо всем, что он видел и слышал за это время. Тогда не надо будет бояться чужих людей, — они не сделают ему ничего плохого, если огец будет с ним… Он думал об этом большом, счастливом событии, и его сердечко, ободренное надеждами, начинало усиленно биться. Но стоило лежащим рядом детям застонать во сне или коснуться локтем Айвара, как он возвращался к действительности. Все надежды рушились, были только темень, страх и много чужих людей, которые его не любили. Свернувшись калачиком и спрятав голову под тонкое грязное одеяло, он долго плакал, содрогаясь всем телом от сдерживаемых рыданий. Никто не слышал его плача, никто не пришел утешить…

В жизни Айвара настала самая мрачная пора. Суровая пора — без солнца, без дружбы, без ласки. За стол его, правда, сажали вместе с хозяйскими детьми, но Коциниене между завтраком и обедом старалась сунуть своим то кусочек хлеба с творогом, то кружку простокваши. Айвар ел только за столом, поэтому он всегда чувствовал голод. В этом, впрочем, он не был одинок: пастуший пес Дуксис жил тоже впроголодь, довольствуясь только тем, что находил в помойной яме и что удавалось стащить у свиней. Когда хозяйка ставила в углу кухни котел с мелкой картошкой и рубленой кормовой свеклой, Дуксис подбирался к котлу и пожирал горячие овощи. Если его застигали на месте преступления, порка была обеспечена.

Дети Коциня любили дразнить и пугать Айвара.

— Мой папа купил тебя за деньги, — объявлял Карлушка. — Он может с тобой делать все, что захочет, как с Дуксисом или старой лошадью. Моя мама может тебя пороть каждый день, сажать в темный чулан и продать цыганам.

Детские забавы в этой усадьбе были грубы и жестоки. Старшие дети старались одурачить младших, причинить им боль и всячески их унизить. Одетый наподобие огородного пугала, Айвар служил посмешищем для всего семейства. Часто случалось, что другие дети что-нибудь натворят: разобьют посуду, опрокинут ведро со свиным кормом, выбьют стекло в окне, — а вину взвалят на Айвара, и порка доставалась ему. У хозяйки действительно была легкая рука на такие дела, но справедливости ради надо сказать, что и ее собственным детям часто приходилось не слаще, чем Айвару.