На исходе весны царь снова пустился в путь через пустыню. Теперь он пошел по другой дороге, которая вела из оазиса Амона прямо к берегам Нила и выходила в окрестности Мемфиса. Александр часами ехал в одиночестве на своем сарматском гнедом, а Букефал шел рядом без сбруи и узды. С тех пор как он осознал, насколько велик тот путь, который ему предстоит пройти, Александр старался беречь своего жеребца от всех ненужных тягот, словно желая продлить жизненную силу его молодости.

Потребовались три недели марша под жгучим солнцем и суровые испытания, пока солдаты не увидели вдалеке тонкую зеленую полоску — плодородные берега Нила. Но царь, погруженный в свои мысли и воспоминания, как будто не подвластен был ни усталости, ни голоду, ни жажде.

Товарищи не нарушали его задумчивости, понимая, что он хочет остаться в этих бескрайних пустынных просторах наедине со своими смутными ощущениями, со своим тревожным предчувствием бессмертия, со своими душевными переживаниями. Возможность поговорить с ним появлялась только вечером, и порой кто-нибудь из друзей заходил к нему в шатер составить компанию, пока Лептина помогала царю принять ванну.

Однажды Птолемей ошеломил Александра вопросом, который давно уже не выходил у него из головы:

— Что тебе сказал бог Амон?

— Он назвал меня сыном, — ответил царь. Птолемей поднял упавшую из рук Лептины губку и положил на край ванны.

— А о чем был твой вопрос?

— Я спросил его, все ли убийцы моего отца мертвы или кто-то еще остался в живых.

Птолемей промолчал. Он подождал, пока царь вылезет из ванны, накрыл его плечи чистой льняной простыней и стал растирать. Когда Александр повернулся, друг заглянул ему в самую глубину души и заговорил снова:

— Стало быть, ты все еще любишь своего отца — теперь, когда стал богом?

Александр вздохнул:

— Если бы не ты задал этот вопрос, я бы сказал, что это слова Каллисфена или Клита Черного… Дай мне твой меч.

Птолемей удивленно посмотрел на него, но возражать не посмел. Он вынул из ножен свое оружие и протянул царю, а Александр надрезал лезвием кожу на руке, так что потекла кровь.

— Что это, разве не кровь?

— Да, действительно.

— Кровь, правда? А не «ихор, что струится по жилам блаженных»? — процитировал Александр гомеровскую строку. — А стало быть, друг мой, постарайся меня понять и не наноси ран попусту, если любишь меня.

Птолемей понял и извинился за то, что повернул беседу таким образом, а Лептина омыла руку царя вином и перевязала.

Александр увидел, что друг расстроен, и пригласил его остаться на ужин. У царя было чем угостить: черствый хлеб, финики и кисловатое пальмовое вино.

— Что будем делать теперь? — спросил Птолемей.

— Вернемся в Тир.

— А потом?

— Не знаю. Надеюсь, Антипатр сообщит мне о том, что происходит в Греции, а наши осведомители в Персии предоставят достаточные сведения о намерениях Дария. Тогда уж и примем решение.

— Я знаю, что Евмен сообщил тебе о судьбе твоего зятя Александра Эпирского.

— Увы, да. Моя сестра Клеопатра убита горем, равно как и моя мать, которая очень его любила.

— Но я почему-то думаю, что самую сильную боль чувствуешь ты. Или я не прав?

— Похоже, прав.

— Что же объединяло вас так тесно, кроме двойного родства?

— Великая мечта. Теперь вся тяжесть этой мечты легла на мои плечи. Когда-нибудь мы пойдем в Италию, Птолемей, и уничтожим варваров, которые убили его.

Александр налил другу немного пальмового вина и проговорил:

— Тебе нравится слушать стихи? Я пригласил Фессала составить мне компанию.

— С превеликим удовольствием послушаю его. Какие стихи ты выбрал?

— Те, где говорится о море. Разных поэтов. Зрелище бескрайних песков напоминает мне морские просторы, а здешний зной заставляет мечтать о море.

Лептина отодвинула в сторону два маленьких столика, и вошел актер. Он был одет как для сцены и загримирован: глаза накрашены бистром, рот подведен суриком, создавая горькую складку, как у трагической маски. Притронувшись к кифаре, Фессал издал несколько приглушенных аккордов и начал:

В глубокой ночной тиши Александр зачарованно слушал актера; царь внимал этому голосу, который был способен на любые интонации и умел заставить ответно вибрировать все человеческие чувства и страсти и даже подражать дыханию ветра и рокоту грома.

До поздней ночи они наслаждались искусством великого актера, а тот стонал женским плачем и гремел криками героев. Когда Фессал закончил декламацию, Александр обнял его.

— Спасибо, — проговорил он с огненным взором. — Ты наяву вызвал сны, приходящие ко мне по ночам. А теперь ступай спать: завтра нас ждет долгий марш.

Птолемей остался еще ненадолго, чтобы выпить с Александром.

— Никогда не вспоминаешь о Пелле? — вдруг спросил он. — Никогда не думаешь о матери, об отце, о том, как мы были детьми и скакали верхом по холмам Македонии? О водах наших рек и озер?

Александр как будто задумался на несколько мгновений, а потом ответил:

— Да, часто, но они мне представляются чем-то отдаленным, как будто все это произошло много-много лет назад. Наша жизнь так наполнена, что каждый час идет за год.

— Это означает, что мы состаримся раньше времени — так, что ли?

— Возможно… А может быть, и нет. Лампе, которая светит в зале ярче всех, суждено и погаснуть раньше всех, но гости запомнят, как прекрасен и приветлив был ее свет во время праздника.

Он отодвинул полог шатра и проводил Птолемея наружу. Небо над пустыней сияло бесконечным множеством звезд, и два молодых друга подняли к нему глаза, любуясь этим великолепием.

— А может быть, такова же и судьба звезд, что ярче других сверкают на небосводе. Да будет твоя ночь спокойна, друг мой.

— И твоя тоже, Александрос, — ответил Птолемей и удалился в свой шатер на окраине лагеря.

Через пять дней они вышли на берега Нила близ Мемфиса, где царя ожидали Парменион и Неарх, и в ту же ночь Александр снова встретился с Барсиной. Она поселилась в роскошном дворце, раньше принадлежавшем какому-то фараону. Ей отвели жилище в верхней части дворца, открытой северному ветру, который вечером приносил приятную прохладу и колыхал голубые виссоновые занавеси, легкие, как крылья бабочки.

Барсина ждала царя. В легкой сорочке ионийского покроя она сидела в кресле, украшенном золотыми и эмалевыми узорами. Ее волосы, черные с фиолетовым отливом, ниспадали на плечи и грудь, а лицо было сильно накрашено в египетском стиле.

Лунное сияние и свет лампы, что сочился из-за гипсовой перегородки, смешивались в воздухе, пропитанном ароматами нарда и алоэ, и мерцали желтоватыми отблесками в ониксовой ванне с водой, где плавали цветы лотоса и лепестки роз. Из-за панно с изображением зарослей плюща и птиц, парящих в воздухе, доносилась приглушенная музыка — нежные звуки флейты и арфы. Стены сплошь покрывали древние египетские фрески, на которых под звуки лютни и бубнов кружились в танце перед восседавшей на троне царственной парой обнаженные девушки. В углу комнаты стояла большая кровать с голубым балдахином на четырех деревянных колоннах, украшенных капителями в форме цветка лотоса.