Корсаков был прав: работа не обременяла, случались дни, когда ничего не нужно было ни составлять, ни переписывать, в обычные же дни редко приходилось писать более четырех — шести бумаг, как правило, стандартного содержания, что при известном навыке ничего не стоило исполнить, но иногда приходилось в спешном порядке составлять весьма сложные документы, когда вдвоем ломали головы, отыскивая нужные формулировки, и затем спешно и в то же время каллиграфически изготовляли по нескольку копий каждого документа. Притом, как ни был подготовлен Клеточников к этой работе почти годовым опытом письменных занятий в Пензе и Самаре, все же он должен был многому научиться, прежде чем ощутил необременительность этой работы.

В Пензе и Самаре он служил письмоводителем у частных лиц. Обладая редким, поставленным отцом, красивейшим четким и тонким, без нажима, слегка округлым — жемчужным — почерком, он занимался тем, что писал под диктовку письма, записывал беседы хозяев, промышленников из купцов, с клиентами, делал обширные выписки из бухгалтерских книг. Приходилось ему писать письма, адресованные и в государственные учреждения. Но одно дело — частная переписка и другое — переписка официальная, канонизированная особыми законодательными актами, отработанная вековой практикой российских канцелярий. Эту разницу почувствовал Клеточников в первые же дни работы у Корсакова. Тут была целая наука, которую и преподал ему Корсаков.

Первое, что надлежало хорошо усвоить новичку в канцелярии, — иерархия документов. Законодательством России устанавливались строго определенные виды документов, которые составлялись в каждом особом случае делопроизводственной практики. Определенный вид документа соответствовал должностным и сословным отношениям автора и адресата, их соподчиненности, назначению документа. Вид документа определял не только форму его, по и манеру изложения, слог. Нужно было знать, какими видами документов сносятся высшие должностные лица с низшими (указами, повелениями, предписаниями) и какими сносятся низшие должностные лица с высшими (рапортами, представлениями). Как оформляются представления («Если вы, милостивый государь, составляете представление, вы должны помнить, что в верхней части левого поля первого листа документа пишется его краткий заголовок, а внизу — учреждение, куда он направляется») и как оформляются отношения, коими сносятся между собой равные по должности и чину лица («В этом случае внизу левого поля указывается адресат»). Нужно было знать, в каких случаях титулы по должности и чину в обращениях опускаются и остается только наименование должности адресата («При сношениях равных должностных лиц и высших с низшими») и в каких случаях титулы обязательны («При сношения?: низших с высшими, и об этом, сударь, помните всегда»). Нужно было знать и многое другое.

Конечно, не бог весть какая это была премудрость, но и не такой уж пустяк, чтобы не отнестись к этому делу с полной серьезностью. Корсаков утверждал, что опытный канцелярист вырабатывается годами. Правда, Клеточникову потребовалось всего несколько недель, чтобы он почувствовал себя довольно уверенно в своем новом положении, но, во-первых, у него все-таки уже был кое-какой канцелярский опыт, а во-вторых, это были недели весьма напряженного труда: он осваивал свои обязанности на практике и изучал переписку по канцелярии за прежние годы, читал, что мог найти у Корсакова по сему предмету, и беседовал с Корсаковым.

Практика, впрочем, оказалась не особенно разнообразной. Все дела, проходившие через соединенную канцелярию из года в год, тематически можно было сгруппировать примерно в два десятка разрядов, каждый из которых требовал определенного вида переписки. Изучить их все было нетрудно.

Чаще всего приходилось Клеточникову писать уведомления господам дворянам Ялтинского уезда о назначавшихся губернскими присутствиями публичных торгах — леса, скота, мануфактуры, о распродажах имений (как правило, за неплатеж долгов), извещать господ дворян о всевозможных событиях, которые могли их касаться, — об открытии Всероссийских и Всемирных промышленных выставок, о прибытии в Ялту или, наоборот, отъезде их величеств и их высочеств — членов императорской фамилии, о сборе пожертвований на монастыри, музеи, сооружение памятников, о проведении подписок на губернский официоз и тому подобное, выдавать господам дворянам по их прошениям удостоверения в благонадежности.

Конечно, до полного овладения делом, до совершенства ему было далеко. Тем не менее, освоив основы дела, не пожалев на это времени и трудов, он скоро вернул себе и свободное время, и независимость, и это при том, что наконец избавился от утомительного положения гостя при милом и отнюдь не свободном от материальных затруднений семействе.

Более того, он даже вошел во вкус нового дела. Что касается физического процесса писания, а писать порой приходилось все-таки много, то писание ему никогда не было в тягость. Напротив, ему нравилось выстраивать буквы в слова и распределять их в строчки лаконичнейшим и красивейшим способом, заботясь о правильном распространении слов по всему листу, чтобы не было, например, пробельных прострелов через несколько строк, чтобы не только начертание слов было красивым, но красиво выглядел лист в целом, — тоже искусство, тут каждую минуту возникали свои задачи, и решение их давало, без преувеличения можно сказать, творческое удовлетворение.

Но дело было не только в этом. Доставляло удовольствие лихо и точно составить мудреный документ, ответить, например, какому-нибудь звездному превосходительству, запрашивавшему, например, у предводителя сведения о присяжных заседателях, избранных в уезде, — сведения деликатные или даже чисто полицейские, запрашивать которые у предводителя благородного дворянства было куда как не благородно, — ответить так, чтобы и превосходительство удовлетворить, и вместе ничего ему не сообщить. Или, напротив, по какому-нибудь практическому делу, например по ходатайству земства, составить так бумагу, что-бы она непременно произвела требуемое действие, заставила администрацию принять нужное земству решение. И когда это удавалось — и ведь удавалось же иногда, удавалось, бумага имела силу, бумага делала дело! — у них с Корсаковым наступал маленький праздник.

Несколько освоившись с работой, Клеточников вынужден был и то признать, что шутливый панегирик в адрес бюрократии, произнесенный Корсаковым во время одной из прогулок по виноградникам, имел под собой вовсе не шуточную почву. Чем глубже вникал Клеточников в специфическую жизнь канцелярии, постигал законы обращения официальных бумаг, тем сильнейшее удивление вызывал у него этот механизм, странный или даже нелепый на сторонний взгляд и полный смысла и высокого значения на взгляд человека канцелярии.

Действительно, можно было поверить в цивилизующую роль этого механизма, упорядочивающего безумную стихию жизни. Все многообразие жизни переведено на язык бумаги; все ее противоречия и конфликты, споры, обиды уместились на белом листе, оттиснуты жемчужным почерком; не люди сталкиваются между собой, хрипя и задыхаясь, давясь от ненависти и злобы, — сталкиваются между собой бумаги. Тихо и мирно слетаются они на зеленое сукно канцелярского стола, и жемчужный почерк решает дело — жемчужный почерк, не кулак и не железо… Правда, может быть, немножко дольше, чем желаем мы, решаются в канцеляриях наши вопросы, наши мечты; но куда нам, в сущности, спешить? — почему нам непременно нужно при нашей жизни осуществить мечты, которые, может быть, и в десятом поколении после нас не осуществятся, независимо от того, оставим ли мы их осуществляться в канцеляриях или во имя их скорейшего осуществления перережем друг друга?

Он, конечно, понимал цену всем этим тихим канцелярским радостям. Что эти радости в сравнении, например, с тем удовлетворением, которое получает от своего труда присяжный поверенный или профессор физики — он, Клеточников, мог бы быть и тем и другим, если бы закончил образование, — или удовлетворением, которое получает от своего труда общественный деятель, пытающийся ускорить процесс совершенствования мира? Никакого сравнения не может быть.