Прежде чем ехать за границу, Клеточников собирался заехать в Пензу, где надлежало получить деньги — его долю наследства — и повидаться с сестрой и братом, а перед Пензой побывать в Петербурге и Москве, подышать воздухом столиц и посетить места, с которыми связаны были студенческие дни, и поэтому он выехал пароходом на Одессу, предполагая из Одессы ехать в Петербург железной дорогой.

Но в Одессе он неожиданно раздумал ехать в Петербург, странное беспокойство вдруг овладело им, когда, уже сойдя на берег, он увидел в порту греческий пароход, ходивший, как он знал, между Одессой и дунайскими портами, на этом пароходе можно было выехать из России. Вдруг захотелось бросить все, и Пензу, и столицы, и уехать из России теперь же, тотчас. Он подивился этому чувству. Нечто подобное испытал несколько лет назад в Пензе, когда, опасаясь быть привлеченным к делу ишутинцев, чтобы скрыться с глаз местной полиции, решил бежать в Самару. Вот так же тогда, проходя мимо почтовой станции и увидев карету, уходившую на Сибирский тракт, на Самару, почувствовал — а уже был нанят ямщик назавтра и нужно было успеть привести в порядок кое-какие дела — неодолимое желание бросить все и убраться поскорее, немедленно; так же вдруг показалась враждебной окружающая жизнь, в каждом прохожем он готов был увидеть переодетого жандарма или шпиона. Но тогда были основания для беспокойства, а что теперь ему угрожало?

Одесса выглядела беззаботной, поражала веселым видом обывателей, богатых и бедных, пестротой нарядов дам, обилием экипажей, открытостью, распахнутостью жизни — окна и двери многих домов были отворены настежь, на тротуары вынесены столы, табуреты, шайки с замоченным бельем, здесь стряпали, стирали; кое-где на тротуары были наполовину выдвинуты из тесных каморок широкие семейные кровати с никелированными блестящими шишками на спинках: видимо, так и спали — наполовину в помещении, наполовину на улице. Поражало множество нищих, калек, юродивых; они стояли и сидели на всех перекрестках, у подъездов присутственных мест, выставив напоказ свои культи, язвы, немыслимые лохмотья; но и они казались довольными судьбой, они не канючили, как петербургские и московские нищие, а спокойно и уверенно ждали, что им подадут, да не копейку подадут, по меньшей мере рубль. Клеточников прежде не бывал в Одессе, и, вероятно, эти необычные впечатления могли бы в другое время доставить ему удовольствие, вызвать радостное удивление, но чувство беспокойства, возникшее в порту, не оставляло его всю дорогу от порта до вокзала, отравляло радость. Не радость — отвращение вызывали в нем эти довольные судьбой калеки, веселые лица воздушных барышень в модных шляпках с широкими полями, поглощенных своими светлыми заботами, не замечавших ни струпьев, ни лохмотьев под ногами, веселые лица их молодцеватых, еще не старых отцов, затянутых в легкие летние корсеты мамаш. Вон, вон отсюда!

Пензу он не мог отменить, там его ждали сестра и брат, вернее, должны были ждать, должны были ради него приехать из своих уездов, он обменялся с ними телеграммами перед отъездом из Ялты; а кто его ждал в столицах? Столичным воздухом он подышит в Вене…

Чувство беспокойства не оставляло его и во время путешествия в Пензу. Ехал он частью по железной дороге, частью на почтовых, до Пензы еще не ходили поезда, дорога строилась на всем пространстве от Моршанска до Пензы, почтовый тракт в разных местах близко подходил к строившемуся полотну железной дороги, и Клеточников видел, как артели рабочих громоздили насыпь, укладывали рельсы, вереницы крестьянских подвод везли землю, шпалы. В дороге он избегал разговоров, когда с ним заговаривали попутчики, отвечал односложно, неохотно, и его оставляли в покое. Но это не мешало ему слушать и наблюдать. Может быть, потому, что он уже смотрел вокруг себя как бы сторонними глазами, или потому, что с самой Одессы находился в раздраженном состоянии, досадуя на себя за то, что не отменил и эту, ненужную ему, поездку, лишь оттягивавшую выезд за границу (вполне, вполне мог отменить, деньги ему переслали бы в Вену или во Франценсбад, свидание же с родными вовсе не было необходимостью, без которой нельзя было обойтись), он теперь все вокруг воспринимал в особом свете, не так, как во время прежних поездок. Почему-то теперь особенно бросалась в глаза, поражала и оскорбляла бедность народа, как будто никогда прежде не видел он эти убогие, крытые прелой соломой хаты, служившие одновременно жильем для людей и помещением для скота, эти нелепые бесформенные одежды, рваные, засаленные, в которые обертывались мужики и бабы, подпоясываясь обрывками веревок; они как будто никогда не мылись, никогда не стирали свое тряпье, равнодушные к опрятности и красоте своего облика и быта, озабоченные одной заботой — о пропитании, знающие только два состояния: состояние работы и состояние отдыха после работы, сна, восстанавливающего силы для новой работы.

Впрочем, теперь как будто прибавилось нищих на дорогах, характерных нищих — вытесненных из деревень вчерашних крестьян. Они брели по дорогам ватажками и в одиночку, и семьями, старики и старухи, дети, зрелые мужики, испитые нуждой, надорванные непосильной работой.

О бедности народа много говорили в поездах, на почтовых станциях в ожидании лошадей. О бедности рассуждали сами крестьяне, оказывавшиеся попутчиками Клеточникова (из экономии, думая о предстоявшей ему заграничной жизни, он ехал в третьем классе); он прислушивался к их разговору, стараясь понять, как сами они понимают причины своей бедности и в чем видят выход из вечной и новой своей нужды. Но все рассуждения крестьян, как бы далеко они, крестьяне, ни заходили в жалобах на нехватку земли, на освобождение, двенадцать лет назад отнявшее у них много их прежней земли, в жалобах на притеснения местных мироедов, на скаредность управляющих помещичьими имениями, в которых всем им приходилось работать по найму — своей землей не прокормишься, — все их рассуждения неизменно кончались смиренным и упрямым: «На все божья воля». Такое объяснение исходило, однако, не от веры в бога, он понимал, а от свойственной им способности безропотно, с примерной покорностью принять любую судьбу. Когда-то он склонен был восхищаться этой чертой крестьянского миросозерцания, даже склонен был видеть в этом некое разрешение, ключ к загадке уравновешенного человеческого существования, теперь ее проявления вызывали тягостное чувство, усугубляли его раздраженное состояние.

На одной из последних станций перед Пензой пришлось более часа пережидать ливень. В небольшом зале с одним оконцем, глинобитным полом, сосновыми лавками вдоль бревенчатых стен и голым сосновым столом в углу собралось человек семь проезжих. Тучный, еще не старый господин в мещанском картузе и долгополой сибирке, сидя за столом, рассуждал, преимущественно обращаясь к молодому человеку, сидевшему у окна. Молодой человек не был попутчиком, он подъехал на своей бричке, когда уже шел дождь, и вошел, чтобы переждать его; чем-то молодой человек заинтересовал тучного господина, который до его появления вел разговор с крестьянами-пильщиками, возвращавшимися с заработков (с этим господином Клеточников ехал от последней станции), но с появлением молодого человека господин обратил на него внимание, вероятно желая его вовлечь в разговор.

— Да-с, бедность. А откуда быть богатству при нашем климате? С Европой нам никак нельзя равняться. Климат наш первый и наиважнейший враг, — говорил он, намеренно делая неправильное ударение на слове «климат», подчеркивая это слово, выпячивая его как бы с каким-то вызовом, впрочем вполне добродушным, с легкой усмешкой наблюдая за молодым человеком. — Возьмем расходы, связанные с особенностями нашего климата. Каждый русский, богатый и бедный, должен иметь двойной запас одежды и обуви, зимней и летней, двойной комплект повозок — сани и телегу, запастись пропитанием и топливом на шесть-семь месяцев. От действия морозов и оттепелей всякие сооружения, мосты, дороги разрушаются у нас скорее, нежели в европейских странах. Стужа и зной, засуха и дожди, бури, метели достигают у нас такой крайности, как нигде на земном шаре, и повторяются так часто, что расстраивают все хозяйственные расчеты.