И все же, как ни был дурно одет Леонид и как ни казался несчастным и потерянным, было в его облике нечто, что озадачивало даже невнимательного наблюдателя, заставляло пристально всматриваться в его лицо, останавливало любую попытку отнестись к нему неуважительно. Оттого ли, что в его большом лице, большой голове с гривой густых волос было что-то, что требовало определения «львиное», или оттого, что на лице всегда было выражение какого-то напряжения, как бы тяжелой задумчивости, какую ему хотелось бы скрыть, да не удавалось, но отношение к нему, и в этом Николай убедился еще в прежний свой приезд, всегда и везде, где бы Леонид ни появился, в кабаке ли среди простого парода или в церкви среди чистой публики, было неизменно, если не почтительное, то, во всяком случае, сочувственно-сдержанное. Однако говорить с ним было не о чем, и Николай, сидя напротив Леонида и слушая Надежду, которая одна говорила, обращаясь к обоим братьям, недоумевал, зачем нужно было Надежде устраивать этот съезд Клеточниковых в Пензе, он, Николай, мог бы сам съездить к ней в Керенский уезд, точно так же, как и к Леониду, если бы захотел повидаться и с Леонидом, а едва ли бы захотел: ни ему, Николаю, ни, очевидно, Леониду не было нужды в свидании, никому из них оно ничего бы не дало, только растравило бы душу.

Но Надежде, видимо, не сиделось в Засецком, потому она и придумала Пензу.

Впрочем, подумал Клеточников, присмотревшись к ней, дело, возможно, было не только в этом. У Надежды, возможно, была какая-то цель, какая-то мысль, это чувствовалось. И по мере того как продвигался их странный разговор, во время которого братья хранили мертвое молчание, а ее это нисколько не смущало, напротив, она казалась даже довольной тем, что они молчали, постепенно становилась ясной эта ее мысль.

Надежда рассказывала о том, что произошло в Пензе за миновавшие два года, главным образом рассказывала семейные хроники родственников или ближайших знакомых, рассказала о том, как содержится могила родителей, на которую она наметила отправиться всем троим наутро, между прочим помянула о деньгах, которые Николай мог завтра же получить, и снова возвращалась к родственникам и знакомым, их драмам, удачам и неудачам, причем, разбирая их истории, настойчиво подчеркивала то, что все их драмы находились в зависимости от того, насколько их отношения были родственными. Там, где родственные отношения поддерживались и развивались, удары судьбы легко было нейтрализовать, и напротив, все беды подстерегали тех, кто был одинок, не защищен с этой стороны. В первом случае примером служила семья крестного Николая, действительного статского советника Николая Александровича Нащокина, бывшего некогда председателем Пензенской казенной палаты, другом и покровителем семейства Клеточниковых, — для него, героя войны двенадцатого года и инвалида, вдовца, в последние годы сильно сдавшего из-за болезней ран и нуждавшегося в заботливом уходе, было большой отрадой, что семьи его детей, сына, отставного гвардейского офицера, и дочери, бывшей замужем за отставным гвардейским же офицером, были неразлучны, жили одним с ним домом, хотя у них были свои имения в разных губерниях. Во втором случае примерами служили судьба Николаевой крестной Елены Ивановны Эссен, оставшейся старой девой, бедной и больной, потерявшей все свое имущество во время пожара 1858 года и доживавшей век приживалкой у чужих людей, и неприкаянная судьба ее племянника Михаила Федоровича Эссена, того самого Михаила Эссена, который в 1856 году, когда Николай только поступил в гимназию, прогремел на всю Россию своими письмами-протестами против отживших методов и характера преподавания в российских учебных заведениях с их муштрой, телесными наказаниями. За эти письма, посланные разным сановникам и сделавшиеся известными в обществе, Михаил, в то время вольный слушатель Московского университета, был арестован и куда-то сослан. С тех пор власти не давали ему покоя, он мыкался по городам российским, бедствуя, не имея никакой помощи от распавшейся семьи.

Вот в этом и заключалась, как понял Николай, нехитрая мысль Надежды, для того она и придумала этот съезд Клеточниковых в Пензе, чтобы попытаться восстановить связи их собственной, тоже вдруг рухнувшей семьи. Понять ее было нетрудно. Из них троих она ближе всех была к родителям и мучительнее пережила их смерть. Пока они были живы, они были для нее частью ее самой, никогда не отделявшейся, их дом был для нее прибежищем, где она всегда могла укрыться от потрясений и обид ее собственной семейной жизни. И вдруг она осталась совсем одна — без родителей, без мужа, без друзей, — не привыкшая к одиночеству душа затосковала, забилась в судорогах страха.

Она не говорила прямо, чего она хочет от братьев, но это и без того было ясно. Она надеялась, бедная, что Николай, приехав в Пензу, подышав родным воздухом, пожив у нее, обласканный ее любовью и заботами, надумает остаться в Пензе. Она бы отдала ему половину дома с отдельным входом со двора, там теперь жила какая-то помещица с большим по-старинному штатом дворни; Надежда намекала на это, когда решала, где поместить Николая («Пока будешь жить в мезонине, но если захочешь остаться дольше, на все лето или сколько хочешь, я откажу помещице от квартиры и отдам половину дома тебе»). Он останется в Пензе, и они вдвоем, может быть, вытянут Леонида. Она так была поглощена своей мыслью, так надеялась на то, что ей удастся осуществить свой план, что даже не спросила, надолго ли едет Николай за границу, а у него не хватило духу самому заговорить об этом. В конце концов он решил и вовсе не открывать ей своих намерений; если спросит, решил сказать, что едет на полгода, на Венскую выставку и полечиться заграничными водами. Но она не спрашивала.

8

Вскоре приехал Ермилов, да не один, привез с собой Ивана Степановича, который, войдя, сразу же пошел к Николаю с открытыми объятиями, с радостным и взволнованным выражением лица; они обнялись. Ермилов и Иван Степанович привезли шампанского, и Ермилов, хохоча, стал выставлять бутылки на стол, потом выбежал к коляске и принес пакеты с сыром и конфетами.

Пока собирали на стол, Клеточников присматривался к Ивану Степановичу. Они не виделись лет семь, с тех пор, как Николай бежал из Пензы; в последний же свой приезд в Пензу, два года назад, Николай не застал его в Пензе: тот накануне его приезда укатил в свое Засецкое. Тогда Николай немало подивился тому, что Иван Степанович не дождался его в Пензе, они всегда были в дружеских отношениях, даже, пожалуй, любили друг друга, и повидаться, думал Николай, было бы приятно им обоим. Когда-то, когда Николай гимназистом гостевал в Засецком, они любили беседовать друг с другом, долго, часами, обстоятельно разбирая какой-нибудь небольшой вопрос, для строгости ограничившись одним вопросом, — образованному, начитанному Ивану Степановичу нравились тщательность Николая, его стремление во всем дойти до последней точки, чтобы уже ничего не оставалось неясного, а Николаю нравился критический уклон, с каким судил Иван Степанович о жизни, а он многое видел, о многом мог рассказать; он участвовал в крымской кампании и имел свои суждения о русской армии и порядках в ней, знал чиновничий мир, соседей-помещиков, знался со «светлыми личностями» образованной Пензы, между которыми обсуждались все «проклятые вопросы» времени и читалось все, что имело в те годы — начало шестидесятых годов — хождение в обществе. Так отчего же он не дождался Николая в Пензе? Надежда тогда никак не могла объяснить, какие такие срочные дела не позволили Ивану Степановичу задержаться в городе еще на один день; впрочем, Клеточников тогда не особенно ее расспрашивал. Но теперь он понимал, что дело было не в срочных делах, а в том, что Иван Степанович с Надеждой скрывали от родных и друзей свои отношения, а кроме того, было что тогда скрывать Ивану Степановичу и о самом себе.

И вот что теперь удивило в нем Клеточникова прежде всего: он вовсе не казался таким уж несчастным, каким его описала Надежда. Он держался свободно, был оживлен, даже весел, просто и непринужденно смотрел на Надежду, когда говорил с ней, как будто никакой между ними и не было тени. От него исходил благоуханный запах конского пота. Надежда заметила ему это и предложила пойти помыться, он ответил ей, смеясь, что этого запаха не отмоешь, он весь пропитан им, он час назад объезжал одну лошадку, переодеться же здесь не во что, так что придется господам потерпеть. Потом подхватился и убежал к детям, понес подарки. Правда, он недолго занимался с детьми и вернулся в столовую несколько рассеянным и задумчивым, даже, пожалуй, мрачным, но вскоре снова оживился, когда сели за стол и Ермилов заговорил о карьере.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: