— Решился, Петр Иванович, — ответил, тоже улыбаясь, Клеточников.

— С год назад, когда мы с Николаем Васильевичем познакомились, — сказал Михайлов, обращаясь к Воробью, — а познакомились у кого-то из студентов-медиков, кажется у Шмемана…

— Да, у Шмемана, — подтвердил Клеточников.

— Мы с Николаем Васильевичем тогда рассуждали, — продолжал Михайлов, — есть ли какая-нибудь польза от деятельности нелегалов, не наносит ли она, напротив, вред общественному движению тем, что раздражает и ожесточает власть, заставляет усиливать полицейский надзор над обществом и тому подобное. А с другой стороны, можно ли в условиях России с положительной пользой действовать легально? Николай Васильевич тогда очень стоял за легальные действия, с этой целью, кажется, и в академии учился, хотел стать врачом и поселиться в деревне, лечить народ и влиянием на местную жизнь поднимать уровень среды. Не агитировать в народе, а примером своей жизни и трудом содействовать культурному развитию народа. Я правильно передаю, Николай Васильевич? — посмотрел он с улыбкой на Клеточникова, тот с улыбкой же кивнул. — Что же заставило вас передумать? Я слышал, вы ушли из академии?

— Да, ушел.

— Вы на каком курсе были? — спросил Морозов.

— Я и года не проучился, — ответил Клеточников. — Первый семестр прилежно занимался, а потом, после Нового года, было уже не до занятий. Я еще до экзаменов уехал из Петербурга… Вы ведь знаете, как начался этот год. У нас в академии вся жизнь переместилась в читальню и квартиры, где можно было дебатировать. Когда Засулич освободили, я был в толпе на Шпалерной и шел за ее каретой. Чуть ли не на моих глазах стрелял в жандармов и погиб бедный Сидорацкий. Потом эти известия с юга — аресты, казни… История повторяется, — сказал он вдруг со странной усмешкой. — Нечто подобное уже было, больше десяти лет назад. Также что-то надвигалось, готовилось, и я оставил учение, не кончив курса, я тогда учился в университете. Это было за год до покушения Каракозова. Но обстоятельства… мои собственные… были иные. Бывают времена, — сказал он после короткой паузы, со сдерживаемым волнением, очень искренне, — когда жизнь так концентрируется, что дни и часы делаются по значению, по влиянию на будущее равны месяцам и годам. Рядовое в обычное время событие в такое время приобретает особый вес. Когда думаешь об этом и думаешь о своей жизни, приходит в голову все перестроить.

Он повернулся к Михайлову:

— Вы вспомнили мои слова о среде. А я вспомнил ваши. Вы говорили, что прежние движения не удавались из-за разброда, что теперь нужна правильная организация, нужен центральный кружок, который руководил бы провинциальными. Вот я и подумал: не могу ли я быть вам полезен? У меня есть знакомые в провинции. Я не намерен оставаться в Петербурге. Я, конечно, не могу сказать, — вдруг заторопился он, — что мне вполне известны и ясны все ваши цели и планы, то есть вашего кружка, но, судя по нашим с вами, Петр Иванович, нескольким разговорам, по спорам со Шмеманом и по изданиям Вольной типографии, в том числе и по первому номеру «Земли и воли», который я уже видел и с которым вас от души поздравляю…

— Нас? — вопросительно посмотрел на него Морозов.

— Я знаю, что ваш кружок называется «Землей и волей», что Петр Иванович входит в этот кружок. Петр Иванович этого не скрывал, когда мы встречались, — объяснил Клеточников и нерешительно посмотрел на Михайлова.

Михайлов подтвердил:

— Мы с Николаем Васильевичем были об-боюдно откровенны, — сказал он Морозову. Затем снова обратился к Клеточникову: — Но мы вас перебили?

— Словом, у меня нет оснований думать, что мы не стремимся к одному и тому же, — закончил Клеточников.

— Так в чем, по-вашему, п-польза от нашей деятельности?

— Вы действуете, а это важно… теперь это важно, — отвечал Клеточников обдуманно и с твердостью. — Теперь, если все так будет продолжаться… то, что происходит в стране, реакция… очень скоро сложится положение, при котором любая культурная деятельность станет невозможной. Она и теперь почти невозможна. Вы это лучше меня знаете, вы можете судить по опыту ваших пропагаторов — сельских учителей, фельдшеров. Их выживают из деревни еще до того, как они начинают свою пропаганду… Правительство не считается с тем, что появился слой людей, которые уже не могут жить иначе, как по принципам, которые определяются сознанием. Мы с вами об этом говорили, Петр Иванович. Нужно заставить правительство считаться с этим. Весь вопрос в том, как это сделать. Когда-то вы сказали, Петр Иванович: организованной силе может противостоять организованная же сила. Я пришел к выводу, что вы были правы. Другого пути действительно нет… если, конечно, желать что-то делать… действовать.

Теперь он заметно волновался и умолк, чтобы унять волнение.

Морозов, видимо заинтересованный, живо заметил:

— Один из моих знакомых сказал так о нынешнем этапе движения: мысль, восставшая с оружием в руках.

— Как хорошо! — обрадовался Клеточников. — Это очень хорошо сказано! Мысль, восставшая с оружием в руках… чтобы заявить свои права гражданства, — тут же прибавил он.

Михайлов засмеялся.

— П-положим, дело не только в этом, — сказал он. — Дело еще и в том, чтобы добиться кое-чего для народа, коего мы считаем себя представителями, — доставить ему верховную власть и землю.

— Да, да, конечно! — согласился Клеточников. — Я понимаю. На первом плане, конечно, социальная программа. Но ведь одно другому не противоречит? Образ восставшей мысли и то, что вы назвали целью движения, Петр Иванович?

— На первом плане не только социальная программа, но и политическая: власть народу, — уточнил Михайлов. — Власть народу, как условие реализации социальной программы. К сожалению, м-многие еще продолжают думать, будто аграрную революцию можно произвести и при существующем порядке. Ну да жизнь ск-коро научит уму-разуму. Между прочим, Николай Васильевич, как вы относитесь к идее народоправия, вас эта идея не смущает? Помнится, я все порывался спросить вас об этом… тогда, прежде. Помните, все заговаривал с вами о религиозном сознании народа, а вы мне об атеизме все толковали? — вдруг спросил он со странной улыбкой, иронической и как бы напряженной, даже тревожной, словно он вдруг почувствовал себя не совсем уверенно и иронией хотел это чувство преодолеть.

— Помню, — очень серьезно ответил Клеточников, пристально за ним наблюдая.

— Так вот-с, — продолжал Михайлов прежним непринужденным тоном. — Все-таки темная масса, та самая необработанная к-культурой среда, уровень коей вы хотели бы поднять до своего, и вдруг — ей все права и власть?

Не слишком ли? Сможет ли она сама устроиться должным образом? Не полетит ли вверх тормашками вся наша культура, которую мужик вправе считать чуждой себе и враждебной, ведь она на его, мужицком, поту поднялась? Конечно, мы м-можем надеяться, что на руинах этой культуры, современной цивилизации, народ построит новую, справедливейшую культуру. Но нынешняя-то будет разрушена? Вас это не пугает?

Михайлов и Морозов с интересом смотрели на Клеточникова. Видно, их весьма занимала эта мысль, они, вероятно, ее обсуждали и вовсе не имели готовой формулы. Клеточников, подумав, ответил осторожно:

— Думаю, что это не произойдет, если в самом деле допустить полное народоправие. Не такая уж и темная эта масса, чтобы только разрушать то, что не принадлежит ее быту. И при Пугачеве не всех дворян вешали и не все усадьбы сжигали. А кроме того… вы разве собираетесь вовсе устраниться, отняв власть у правительства и передав ее народу? Не будете участвовать в этом правлении… или стараться на него влиять? Конечно, если удастся отнять власть?..

Михайлов и Морозов переглянулись и засмеялись: видно, и такой поворот мысли обсуждался между ними. Морозов посмотрел на часы и поднялся.

— Очень был рад познакомиться, — протянул он руку Клеточникову. — К сожалению, должен идти. А у Петра Ивановича, как мне кажется, есть до вас дело.

Морозов ушел. Михайлов вышел с ним в коридор и через минуту вернулся.