Винберг умолк с выжидательной улыбкой.

— И чем же кончилось дело? — спросила Елена Константиновна.

Винберг засмеялся:

— Первый результат был тот, что князя, поскольку он числился, хотя и не служил, по министерству внутренних дел, уведомили, что он исключен из списков министерства. Это был намек: веди себя смирно. При его независимом положении его больше ничем не могли задеть, а если бы он не имел положения… Однако его речь подействовала. Ответы на ходатайства стали приходить в течение положенных семи дней. Вот, Петр Сергеевич, нам подают пример, как иногда должно действовать, — повернулся он к Щербине, улыбаясь. И повторил, уже иным тоном: — Трудно будет. Но другого пути я не вижу. Другого пути нет, если мы действительно хотим помочь народу, а не смотрим на него как на сырой материал истории, с которым позволительно делать что нам угодно.

И снова наступило молчание и все посмотрели на Корсакова, снова как будто ожидая от него его мнения; он был здесь старше всех, опытнее и, казалось, должен был сказать свое мнение. Но он упорно молчал.

И тут неожиданно в разговор сунулась Машенька. Она, должно быть, давно ожидала случая выскочить, сидела неспокойно, досадуя на затянувшийся, надоевший ей разговор, наконец дождалась.

— Николай Васильевич, — намеренно громко сказала она, быстро посмотрев на Клеточникова, — так вы расскажете о Каракозове?

Все посмотрели сначала на нее, потом на Клеточникова и снова на нее в недоумении.

— Николай Васильевич был знаком с Каракозовым, — сказала она, — и обещал о нем рассказать.

Все молчали. Для гостей это сообщение было неожиданностью. Но более всего эта новость поразила Щербину. Он сначала привстал, потом встал с кресла, но затем снова сел, с вопросительным и недоверчивым выражением поглядывая на Клеточникова и Машеньку. Клеточников неуверенно улыбался. А Машенька пылала, не зная, что еще придумать сказать. Корсаков ее выручил.

— Николай Васильевич учился в одной гимназии с Каракозовым и Николаем Ишутиным, — сказал он и с улыбкой и легким поклоном повернулся к Клеточникову: — Вот теперь, Николай Васильевич, мы вас и попросим рассказать о них. Но не лучше ли, господа, нам перейти в зал? Дамы, кажется, зябнут. Свежо.

Действительно, с быстро наступившими сумерками как будто посвежело, а правильнее сказать, прекратилось действие томительного сухого дневного тепла, стало легко дышать, какими-то сладкими цветами повеяло из сада, и дамы запротестовали, решили остаться на веранде.

— Николай Васильевич, — осторожно начал Корсаков, — прежде всего, конечно, нас интересует, что это были за люди. По газетам трудно было составить представление… Вы близко их знали?

— Ишутина, как я уже говорил, знал лучше, с Каракозовым, собственно, был на поклонах, — ответил Клеточников, тоже осторожно, еще на зная, как себя держать с этими людьми, конечно, милыми, доброжелательными и честными, на скромность которых вполне, в этом Корсаков, несомненно, был прав, можно было положиться, а все же он, Клеточников, был с ними не довольно близко знаком, — Ишутин кончил гимназию годом раньше меня, но без свидетельства. Говорили, что ему не выдали свидетельства из-за истории с одним учителем, был у нас один взяточник и бурбон, латинист, на уроке которого он устроил демонстрацию. Во всяком случае, на будущий год, когда я сдавал выпускные экзамены, он приехал в Пензу и сдавал вместе со мной. Ему нужно было свидетельство, потому что он собирался поступить в университет. Тогда мы и познакомились. В лицо мы, конечно, и прежде знали друг друга, но знакомыми не были. Это было летом шестьдесят третьего года. Осенью я поступил в Московский университет, и здесь мы снова встретились.

— Разве он был студентом? Я слышал, что он вовсе не имел права посещать лекции, — сказал Корсаков.

— Не знаю, был ли он студентом, — подумав, ответил Клеточников. — Пожалуй, что и нет. Он так и не получил свидетельства из нашей гимназии.

— Почему?

— Не знаю, — не сразу ответил Клеточников. — Он не стал сдавать экзамены. То есть начал сдавать, но не сдал французский. Впрочем, дело не в этом. Я думаю, это в его характере. У него всегда было множество дел, которые нужно было делать сразу. Он уже в то время был занят конспирациями, ему было не до экзаменов.

— Как интересно! — вырвалось у Машеньки. Все засмеялись. Машенька смотрела на Клеточникова своими странными скачущими глазками и, пожалуй, и его не видела, слушала, напряженно думая о своем.

— Но осенью вы встретились в университете? — продолжал спрашивать Корсаков.

— Да, в университете. И потом часто встречал его в университете. Но бывал ли он на лекциях, не знаю. Он приходил к кому-нибудь из земляков, нас, пензяков, в то время собралось в университете много, только моего выпуска поступило десять гимназистов, примерно столько же приехало из дворянского института, много было гимназистов и институтцев прежних выпусков, тот же Каракозов, например. Впрочем, Каракозов перевелся к нам из Казанского университета позже, зимой. Ишутин носился с идеей тайного общества и на наше землячество смотрел как на будущее ядро этого общества, — сказал Клеточников с улыбкой и, точно спохватившись, поспешил поправиться: — Но, конечно, ничего из этого у него не вышло. — Этого Клеточникову показалось мало, и он прибавил: — И не могло выйти.

— Почему же? — тихо спросил Винберг. Он очень внимательно прислушивался к тому, что говорил Клеточников.

Щербина, также внимательно слушавший, встал и, неслышно ступая, передвинулся поближе к середине веранды, чтобы лучше слышать Клеточникова.

Клеточников вдруг смутился и не сразу нашелся что сказать:

— Потому что… Кое-кого ему все же удалось привлечь. Ермолова, Страндена… В то время человек семь. Но всех… едва ли это было возможно.

— Но почему? — снова спросил очень тихо и мягко и в то же время настойчиво Винберг.

— Наверное, потому, что взгляды… его и других… не были вполне истинны. Впрочем, дело не в истине, конечно… То есть не знаю, на это я ничего не могу сказать, — торопливо закончил Клеточников. Он казался еще более смущенным.

Винберг и Щербина незаметно переглянулись.

— Чего же они хотели, Ишутин, Каракозов и другие, объясните, пожалуйста! — попросила Анна Александровна. — В газетах писали про «Ад», или как там они называли свою организацию, да про этого, забыла фамилию, который хотел отца родного отравить. Но ведь, наверное, не такие они были на самом деле?

— Не такие, — задумчиво ответил Клеточников и вздохнул, — Чего они хотели? В двух словах не скажешь. Хотели они того же, что и любая радикальная группа, — устроить жизнь на справедливых началах.

И снова Винберг и Щербина переглянулись, но Клеточников, кажется, этого не заметил. Он как будто уже оправился от своего неожиданного смущения и обдумывал ответ. На него смотрели выжидательно.

— Ишутин мне объяснял так, — сказал он. — Поскольку существующий порядок жизни никуда не годится, то есть путь половинчатых реформ, проводимых правительством, при неизбежном быстром оскудении народа никуда не ведет, — сказал он и посмотрел на Винберга с легкой, как бы виноватой улыбкой, как бы извиняясь за то, что вынужден это сказать, но это не его, Клеточникова, мнение, и сам он, Клеточников, его не разделяет, — то нужно желать революции, которая изменила бы этот порядок и создала иные условия для жизни народа, такие, при которых народ не только уже теперь смог бы устроиться, но и будущее свое устроить, чтобы дети и внуки могли лучше жить. Иные условия — значит уничтожить частную земельную собственность и ввести вместо нее общее пользование землей с наделением каждого желающего определенным участком, а оставшуюся после такого наделения землю обрабатывать всеми силами общества. Политически государство должно представлять собою республику из совокупности самоуправляющихся и наделенных автономией обществ, государственные вопросы должны решаться центральным правительством с рассмотрением депутатами от всех обществ и областей.