Что?! Опять?!

Я наклонился и перекинул его на спину. И тут же отвернулся, сдерживая рвотный позыв. Юра Арутюнов, студент третьего курса Технологического института (или Технологического университета, как принято теперь называть), член Своры Герострата, был мертв. Ножницы острым концом глубоко вонзились в его правую глазницу; из-под распоротого века сочилась кровь и какая-то бесцветная жидкость.

Он убил себя сам… Точнее, нет. Я убил его — будь честным хотя бы перед собой. Ты отбросил его, да так удачно, что Юрина рука с ножницами подвернулась и направила их прямиком ему в глаз. Мгновенная смерть. И значит, Герострат может быть доволен, может праздновать победу: теперь и ты, Борис Орлов, замаран по самые уши…

Я опустился на линолеум рядом с телом Арутюнова. Все уже довелось испытать с момента, как познакомился я с Геростратом: разочарование в друге, панику, растерянность, страх, потерю надежд, а вот теперь еще навалилась без предупреждения тоска. Состояние полной, беспросветной депрессии.

Не скажу, что мне не приходилось ранее убивать. Приходилось. И очень часто. Я даже сбился со счета, скольких успел за два года отправить на тот свет. На войне трудно вести счет, особенно когда идет бой, и все палят во все стороны, и ты тоже стреляешь, не прицеливаясь, а потом, когда заканчивается бой и начинается статистика, уже не можешь сказать, кто ТВОЙ, а кто — нет.

И снова вспомнился ПЕРВЫЙ.

Это было под Аскераном…

И снова увидел ЕГО: парнишку лет шестнадцати в грязном комбинезоне защитного цвета, разорванном в клочья пулями из моего автомата. Парнишка умирал в пыли. Он снова умирал в пыли. Как будет умирать для меня целую вечность. И струйка черной крови из уголка рта так и будет целую вечность стекать вниз по его щеке…

Вниз и вниз, и вниз, и вниз…

— Поздравляю с первым, — сказал Леха, кривя губы.

Он не издевался, он-то знал, что мне предстоит пережить в ближайшую неделю, он-то стал уже опытным бойцом, он сказал это, думая, что, может быть, мне будет легче, если я буду помнить, что не один я такой, и по-другому здесь нельзя. Но легче не стало. И пришла неделя тоски, неделя величайшей депрессии, когда я не мог ни есть, ни спать, а перед глазами застыло мертвое мальчишеское лицо.

А потом, знаете, привык. Тоска ушла и привык. Все в конце концов привыкают.

И до сего дня не возвращалось ко мне это сумрачное ощущение причастности к делам смерти, но вот оно снова со мной, потому что Юра Арутюнов тоже стал моим ПЕРВЫМ, только это случилось уже не ТАМ, где все ясно, и где легко найти себе оправдание, заткнуть сиплый шепоток совести, это случилось ЗДЕСЬ, в моем родном городе, в обыкновеннейшей питерской квартире, и жертвой Бориса Орлова, крутого парня, стал человек, которого он встречал хотя и мельком, но живым, здоровым, не помышляющем о близком своем конце и том человеке, которому предопределено стать его причиной.

Да, Герострат может быть доволен: я замарался. И этим совершенно выбит из колеи…

Конечно же, слишком долго мое бездействие продолжаться не могло.

Уж очень ловко меня взяли в оборот, чтобы я разрешил себе долго предаваться бездействию. Какая-то часть разума (кое-кто называет ее «автопилотом») продолжала функционировать вопреки расслабляющему воздействию депрессии. И хотя я помню дальнейшие свои действия на квартире Арутюнова довольно смутно, делал я, кажется, все правильно: снял куртку, рубаху, в ванной комнате промыл рану на плече, затем отыскал где-то бинт и перевязал сам себя, помогая зубами затягивать узлы, потом долго отмывал с помощью подвернувшейся щетки кровавые пятна на куртке, джинсах, ботинках. Дождался, когда они более-менее просохнут, удостоверился, что ничего своего в квартире не оставил, вышел на лестничную площадку и захлопнул дверь.

Помню, шагнул из подъезда все в том же состоянии тяжеловесной отстраненности и увидел такое, что моментально, как при смене кадров от черно-белого к цветному, вернуло меня к нормальному восприятию реальности.

Впрочем, точнее будет сказать: что НЕ УВИДЕЛ. А не увидел я своих топтунов из ГБ, и потому сразу почуял опасность. В самом деле, нет ничего более отрезвляющего, чем это чувство непосредственной опасности. Факт, для меня не требующий доказательств.

ОНИ НАХОДЯТСЯ НА ЗАДНЕМ ДВОРЕ.

ОНИ ТАМ, НА ЗАДНЕМ ДВОРЕ…

Интересно, а чем они там могут заниматься? Или уже сообразили, что произошло между мной и Юрой Арутюновым? Хотя откуда? Или…

Я вернулся в подъезд, направляясь к «черному» ходу и под лестницей, в самом темном углу отыскал обоих.

Они лежали рядком на загаженном бетоне, не подавая признаков жизни. Я присел на корточки, пытаясь вблизи рассмотреть их, понять, что произошло.

Тут задвигался бородатый. Он лежал с краю, и до меня донесся прерывистый вздох. Потом бородатый попробовал поднять руку, но сил не хватило удержать, и она бессильно упала. Он громко и часто задышал.

— Эй, — позвал я. — Что с вами? Вам помочь?

Бородатый затих, потом спросил слабым прерывающимся голосом:

— Это ты… Орлов?

— Да, — я подсел ближе, напрягая зрение в подлестничном мраке, потом вспомнил, полез в карман и зажег спичку.

В отсветах ее неверного пламени, прежде чем спичка догорела до конца, я успел разглядеть подробности. Вельветовый был мертв — определенно. На подобное я в свое время насмотрелся: его убили выстрелом в затылок. Бородатому повезло больше: дырка в животе, дырка в плече, на щеке длинная царапина — по сравнению с вельветовым легко отделался. Взгляд бородатого казался мутным, лицо перекошено от сильной боли.

— Орлов… позвони… вызови… кого-нибудь… — голос бородатого срывался.

— Кто вас так?

— Позвони…

— Герострат?

— Дурак… ты не понимаешь… Герострат — ноль… другие… позвони… Орлов…

— Номер телефона?

Бородатый ответить не успел, потерял сознание.

Пора сматываться, понял я. Если меня здесь застанут над двумя телами, да еще Юра наверху…

Пора сматываться.

Я вышел через «черный» ход, пересек задний двор, нырнул мимо мусорных баков под арку и только там набрал на радиотелефоне «02»:

— Милиция? Срочно пришлите кого-нибудь на Приморский проспект, дом четырнадцать, третий подъезд. Под лестницей два тяжелораненых человека.

— Кто говорит?

— Неважно, — я отключил радиотелефон, спрятал его в карман, при этом взглянул на часы: 16.06.

Время поджимает. Вперед!

А телефонные войны продолжались.

— Накурили-то, японский бог! — посетовал, входя в кабинет, следователь по особо важным делам Сазонов Глеб Егорович. — Откройте хоть форточку. Дышать нечем.

— А на улице есть чем дышать? — лениво возразил Кирпичников.

Оба сразу же посмотрели на самого молодого из присутствующих, на тридцатидвухлетнего следователя прокуратуры Васильева с гордым именем Борислав. Имя Васильеву не шло, не подходило по всем статьям: в свои три с небольшим десятка он уже весил под сто сорок, был, как результат, неповоротлив, страдал сильной одышкой. Еще он без ума был от разных тортиков и прочей сдобы, что обнаруживает причинно-следственную связь несоответствия имени и облика.

В прокуратуре по молчаливому уговору сослуживцев вот уже два года занимались его «перевоспитанием». В основу процесса был положен принцип: больше движения, меньше еды. Страдающего Борислава гоняли по поводу и без повода. И на места происшествий, куда-нибудь подальше, в Кавголово, например; и в буфет за бутербродами, тоже — не ближний путь: через два этажа, сначала вниз, потом — вверх; и в непрерывные командировки; или вот форточку открыть, хотя и стол его дальше от окна, чем стол того же Кирпичникова. Васильев вздыхал, страдал, но подчинялся. Он давно свыкся уже с правилами игры в «перевоспитание», но от булочек с маком отказаться не мог, и каждый месяц прибавлял в весе еще на двести, а то и триста грамм.