Оказывается, и старость бывает разная. У кого-то дряхлая, деспотичная, нетерпимая к окружающим людям, заставляющая домашних жить под гнетом душевной боли уходящего человека. У кого-то бодрая, крепящаяся, несмотря на недуги, одаривающая других помощью, покровительством, примером, наконец. Радзинский избрал для своего романа об Алексее Орлове первый – отталкивающий вариант. Орлов избрал для своей жизни – второй, куда более привлекательный и достойный.

Не трепетали в его доме лакеи от страха. У Орловых вообще было принято человечное обращение со слугами, без кнута. Я уже упоминала, что в своих огромных имениях под Жигулями, территория которых равнялась небольшому европейскому государству, Орловы заводили школы и больницы для крестьян. Удивительно, но далекие потомки бывших крепостных этих помещиков до сих пор, через 200 лет, вспоминают братьев добрым словом.

Особой ремарки достойно и замечание Радзинского о любви Алексея Григорьевича к кулачным боям. «Когда граф был помоложе, то и сам участвовал, – пишет автор. – Ох как страшились дерущиеся, когда в толпе страшно возникала исполинская фигура! И яростно бросалась в общую потасовку».

Мимикрия внутри чуждой культуры часто играет с художником злую шутку: можно досконально изучить обычаи, но ничего в них не понять, а Радзинский не потрудился даже хорошенько познакомиться с таким ярким народным развлечением, как кулачные бои. Для него это дикая свара мужиков на льду. Дело в том, что в «общую потасовку», называвшуюся, между прочим, на языке кулачных бойцов «свалка-сцеплялка», в отличие от других видов боя – «стенки» и «поединка» – граф не бросался. Орлов предпочитал благородный бой «один на один». Алексей Григорьевич ввел в московские кулачные бои строгие правила, не позволявшие калечить противника, и организовал в своем доме школу кулачных бойцов, где проходили тренировки тщательно отобранных из московских мещан и окрестных крестьян атлетов.

Вот как описывает их посетивший орловскую школу в 70-х гг. XVIII в. английский путешественник Уильям Кокс: «В одно время между собой могли бороться только двое, на руках у них были одеты толстые кожаные перчатки… Положения у них были совсем иные, чем у борцов в Англии… Когда же иной боец своего противника валил на землю, то его объявляли победителем и тот час же прекращалась борьба этой пары… Иные из бойцов отличались необычайной силой, но их обычаи в бою мешали несчастному случаю, также мы не заметили переломов руки или ноги, которыми обычно кончаются бои в Англии». Справедливости ради скажем, что во время реальных, а не тренировочных боев травмы, конечно, случались часто. Кокс с увлечением сравнивал приемы русского единоборства с английскими; он был очарован графом Орловым и его умением управлять огромной толпой собравшихся бойцов.

Дикое, в глазах Радзинского, «отечественное развлечение» выходило на поверку не таким уж и диким. «Любя все русское», Орлов не унижал себя до уровня толпы деревенских мужиков, сходившихся «стенка на стенку», а, наоборот, старался с высоты своего культурного развития внести в народное развлечение облагораживающие его спортивные черты.

– Ах, оставьте! – скажет наш «начитанный» читатель. – Какое там культурное развитие у Орловых? Всем известно, кем они были до переворота 1762 г. Гвардейские жеребцы темного происхождения».

Да, таково расхожее мнение, которому за недостатком источников в свое время поддался даже А.С. Пушкин и на котором теперь предпочитает играть Радзинский. Рассказ ведется от лица деда главного героя, старого стрельца Ивана Орла: «Петр Алексеевич только Россией начал править. И мы – стрельцы – великий бунт против него учинили. Велено нам было голову сложить на плахе…». Алексей в предсмертном бреду видит, «как поднимается его дед на плаху, как под ноги деду катится отрубленная голова стрельца. И, с усмешкой взглянув на усталого палача, уже поджидавшего его с топором, дед, как мячик, откинул ногой огрубленную голову». «И увидел царь, и понравилось ему бесстрашное озорство мое, – продолжает дед, – и помиловал он меня».

Итак, в книге повторяется широко известная версия о происхождении знаменитой семьи от прощенного Петром I стрельца, заслужившего впоследствии дворянство. Яркая, броская легенда как бы отражает фамильные черты Орловых – дерзость, удаль, бесчувственность по отношению к поверженным и… низкое происхождение. Совершенно естественно, что внуки такого деда, унаследовав его богатырские замашки, унаследовали и многие «подлые» черты, свойственные подобным людям.

Кроме того, в приведенной версии есть и еще один, чисто ассоциативный аспект. В советской исторической науке, где деятельность великого реформатора воспринималась в основном положительно и также трактовалась для детей в школах, стрельцы – этот мятежный элемент старого московского общества – ассоциировались с чем-то ненадежным, вечно колеблющимся, смертельно опасным для власти, с чем-то таким, чему доверять нельзя. Поэтому и Алексей, неся на себе печать «стрелецкого» происхождения, должен подсознательно восприниматься читателями с большой долей настороженности, которая, как мы увидим дальше, согласно развитию сюжета у Радзинского, вполне оправданна. Он – себе на уме. Он потенциально способен на предательство и… совершает его. Причем долго выбирает, кого предать: Екатерину II или княжну Тараканову. С одной из них его связывает долг, с другой – любовь. В конечном счете он предает обеих и самого себя.

Это сложная игра с читателем «в ассоциации». «А мы предупреждали, кто он такой», – как бы говорит автор. Совсем по-чеховски: «Если в первом действии на стене висит ружье…». Если в начале книги было сказано, что человек из стрельцов, то в конце – он обязательно выкинет каверзу.

Впрочем, подобная игра, а вернее подыгрывание узкому кругу знаний обычного читателя, предполагает у него устоявшиеся стереотипы восприятия исторических событий, заложенные нашим безнадежно средним образованием. Не больше. Шаг влево, шаг вправо – считается побег за рамки историографической традиции. Прыжок вверх – попытка к мятежу против нее. Попрыгаем?

Каково же было реальное происхождение Орловых? В настоящий момент есть серьезные исследования по этому поводу, например книга В.А. Плугина, посвященная биографии Алексея Орлова, где подробно разбирается данный вопрос. Есть и реально сохранившиеся исторические источники: родословные росписи, писцовые и переписные книги, фиксировавшие дворянские роды и их имущественное положение в старой допетровской России. Согласно этим документам, первые упоминания о роде Орловых относятся к XV в., достоверные же сведения имеются с начала XVII в. Орловы жили близ Новгорода и отмечены как владельцы поместья, т. е. дворяне. Их дядя (а не дед) Иван Никитич Орлов действительно служил, но не простым стрельцом, а стрелецким начальником. Что же касается деда – Ивана Ивановича, – то он был стряпчим, т. е. чиновником. Его сын Григорий – впоследствии новгородский губернатор – и стал отцом героев переворота 1762 г. Таким образом, ни о каком «худородстве» Орловых речи быть не может – перед нами старинная дворянская семья с глубокими корнями.

Появлением легенды о своем низком происхождении братья были обязаны иностранным, в особенности французским, дипломатам, аккредитованным при русском дворе, которые не без подачи политического противника Орловых Н.И. Панина выставляли в своих донесениях «подлое» происхождение тех, кто возвел Екатерину II на трон. Так, французский посланник в Петербурге барон де Бретейль писал: «Большая часть заговорщиков – это бедняги, бывшие лейтенанты и капитаны, и вообще дурные подданные, населяющие все городские притоны».

В реальности же «подлые» Орловы по своему происхождению не многим уступали Паниным, которые вовсе не принадлежали, как априори принято считать, к аристократическим родам. Здесь произошла любопытная историографическая путаница – перенесение на семью социального статуса того слоя населения, интересы которого она выражала.

Н.И. Панин сделал политическую карьеру, помогая лицам очень высокого происхождения, и в конце концов, уже обремененный титулами (не родовыми, а, как и у Орловых, полученными от Екатерины II), стал главой аристократической партии и составителем олигархических проектов ограничения самодержавия. Поэтому и в сознании ближайших потомков, и в сознании историков его фамилия автоматически ассоциируется со словом «аристократ».