Дома Гриша вел себя как взрослый мужчина. Возвратясь с работы, умывался, садился за стол, ждал, когда мать подаст ему ужин, потом ложился, закуривал папиросу и… засыпал.

По-детски он только вставал. Мать не могла его добудиться.

— Гриша, Гриша! Уже гудело…

Проснуться он не мог. Потом вскакивал, взглядывал на часы, совал в карман несколько холодных картофелин — и был таков!

К Анне Гриша относился так же покровительственно, как и к матери. Он был единственным мужчиною в доме.

Анна ложилась и, несмотря на усталость, подолгу не могла заснуть, до того ей было тоскливо и одиноко. Женечка далеко, и страшно привезти ребенка в это неустройство.

Вслух она вспоминала дочку редко, но Евдокия Тихоновна угадывала ее мысли.

— Чего ты томишься? — обращалась она вдруг к Анне без видимой причины. — Вези, не пропадешь, воспитала же я Гришку…

Но Анна никак не могла решиться, все ей казалось, что у тетки Женечке лучше.

Утром она опять шла в свою канцелярию и вместе с Богаткиным погружалась в поток цифр.

Оживление пришло с весной. Война близилась к концу. И — кончилась. Наши взяли Берлин. Не прошло после капитуляции немцев и нескольких дней, как все изменилось в Суроже. Везде начали строиться. Понемногу строились в течение всей зимы, но так буйно строиться начали только с мая. Новенькие срубы появлялись то тут, то там. Как грибы после дождя. Сурож оживился, повеселел. Постукивали молотки, шуршали, повизгивая, пилы. Весна пахла сладкой сырой стружкой. Анна всей грудью вдыхала этот запах.

Себе она купила новое пальто. В райпотребсоюз привезли партию верхней одежды, и Богаткин принес из райисполкома записку, чтобы Анне продали пальто прямо со склада. Она выбрала самое дорогое, мягкого синего драпа, свободного покроя, без пояса, с широкими рукавами. Там же на складе купила голубую косынку, туфли… И вдруг заметила, что на нее стали обращать внимание. Как-то почтительнее стал обращаться к ней Богаткин, начал первым здороваться Бахрушин, принялся чуть не каждый день захаживать инструктор райкома партии Сухожилов. Девушки в отделе уверяли, что Сухожилов зачастил ради Анны. Она не верила, и все же было приятно, что так говорят.

Ко всему, что касалось ее лично, Анна относилась безучастно. Так вели себя люди после тяжелых контузий. В ней была какая-то вялость, ничего не хотела она для себя. Она была ушиблена войной. Ей казалось, что после Толи у нее уже не может быть никого. И все-таки, когда с окончанием войны все вокруг ожило, и в самой Анне что-то начало пробуждаться…

Одолевали всякие мысли. Уж очень однообразно шла ее жизнь. Служа да нужа, служа да нужа, все то же и без конца. Лежишь, лежишь, а думы жалят, как комары…

С вечера Евдокия Тихоновна натапливала печь чуть не докрасна, Анну размаривало, клонило в сон, но тепло вскоре выдувало, и под тонким байковым одеялом становилось холодно и одиноко.

Женечку бы под бок, прижать, пригреть, да и самой пригреться…

Как-то живет без нее ее доченька? Не обижают ли ее?…

Вспоминалось, как рассталась, как встретилась с Женечкой…

Домик уютный, беленький, чистенький. Украинская глинобитная хатка, каких множество в кубанских станицах. Тетя Клава оказалась молодой еще женщиной, приветливой, крикливой, надоедливой.

— Ох ты, Толечка, мой дорогой! Ох ты, Нюрочка, моя дорогая! Ох ты, внучечка моя… Подумать только! Мне бы самой еще замуж, а я бабушка!

За домом рос садок. Вишни, абрикосы, груши. Вдоль плетня цвели мальвы. Войны здесь еще не было. Здесь были — мир, сад, абрикосы.

Толя оставил жену и дочку на попечение тетки. Не прошло недели, как Анну отвезли в больницу. Надо же было простудиться в июле! Воспаление легких. Всем было не до нее. Война приближалась семимильными шагами. Когда Анна вернулась к тетке, в станицу уже доносились раскаты орудийных выстрелов. Во время болезни у нее пропало молоко. Тетка кормила Женечку из бутылки. Козьим молоком. Тетка говорила, что козье полезней коровьего.

Но еще раньше, чем до станицы донесся грохот орудийных раскатов, пришли слухи о зверствах немцев. Евреи, коммунисты, офицеры… Все подлежали истреблению. Истреблению подлежали семьи коммунистов, их жены, дети, родители.

Тетка нервничала. Она хотела жить. Она еще собиралась замуж. Она с опасением посматривала на Анну. Все знали, что Анатолий — офицер, летчик, коммунист.

— Ты бы уехала, — сказала ей как-то ночью в темноте тетка. — Женю оставь, я ее выхожу.

Старики, подростки, девушки записывались в ополчение. Анна тоже записалась.

Батальон ополченцев увели в горы перекапывать дорогу, чтобы задержать продвижение немцев на Кавказ.

Горы, окопы, дороги. Началась и для Анны война. Грязь и кровь…

Анна вернулась в Белореченскую, демобилизованная после ранения, в начале 1944 года. Похудевшая, измученная, злая. Станица чернела в копоти.

Анна шла по улице с вещевым мешком на плече. Там консервы, сахар, галеты. Все для Женечки. Знакомой хаты не было. Дом сожгли. Сад вырубили. Тетка жила в землянке среди корявых пеньков, торчавших на месте грушевых деревьев.

Война сильно изменила Анну, однако тетка ее признала.

— Нюрочка, на кого ты стала похожа?!

Она действительно была не похожа на себя.

— Где Женя?

Спустилась в землянку. На деревянном топчане сидела девочка, копошась в каком-то тряпье.

Тот, кто видел в войну дистрофиков, представляет, что это такое! Мало сказать — кожа да кости. Кожа не походила на кожу. Серая, вот-вот готовая порваться, нетелесная какая-то оболочка, и палочки вместо рук и ног. Скелеты с полубезумными глазами, прячущимися в глубоких впадинах.

Дети были еще страшнее…

Из полутьмы девочка безразлично посмотрела на мать.

Анна упала. Вещевой мешок потянул ее к земляному полу. На что тут консервы, на что сахар…

— Женечка, доченька…

Захотелось сказать что-нибудь обидное Клавдии, она еще раз взглянула на Клавдию — и расхотелось говорить. Та сама была немногим лучше ребенка — такое же изможденное лицо, такие же диковатые глаза в темных впадинах.

Тетка подняла Анну.

— Э-эх, Нюра, если бы ты знала, каково нам досталось…

Анна понесла дочь в больницу.

— Не переживайте, если ребенок не выживет, — безжалостно сказал врач. — Вы молоды, будут новые дети…

— Я не выйду замуж, — упрямо произнесла Анна. — Лечите. Лечите, как только можете.

— Отблагодарим, — добавила тетка.

— Попытаемся без благодарности, — сказал врач. — Попытаемся.

У Анны брали кровь и вводили дочери…

Ходить Женя начала месяцев через пять.

На работу Анна устроилась в плодоводческий совхоз. Она брала с собой в сады Женю. Та бродила на неокрепших ножках между деревьев и грызла зеленые яблоки.

Тетка бегала к поездам. Торговать. Она торговала всем: вишнями, шелковицей, оладьями, яйцами. Купит на базаре курицу, сварит, суп сами съедят, а курицу обжарит и несет на станцию. Постепенно тетка начала поправляться. Помолодела, округлилась, стала поглядывать на мужчин.

— Ты бы, Нюра, попросила себе в совхозе квартиру, — посоветовала тетка. — Надо строиться, а без мужика не сладить.

Анна не находила себе места, все здесь напоминало Толю.

Анна писала на родину, писала знакомым, интересовалась, как идет в Пронске жизнь, и вдруг получила вызов — Пронское областное управление сельского хозяйства предлагало работу.

Ох, до чего ж соскучилась она по рассыпчатой пронской картошке и квашеной капусте!

— Поеду-ка я, Клава, домой, — полувопросительно сказала тетке Анна.

— Чего лучше, — тотчас согласилась тетка.

— Не знаю только, как с Женечкой быть. На что еду — сама не знаю.

— Оставь, подсоблю. Освоишься, привезу. Или сама приедешь.

Так и порешили. Осенью Анна уехала на родину, в Пронск.

Чуть потеплело, она принялась слать тетке письмо за письмом. В каждом письме просила привезти Женю. Евдокия Тихоновна усиливала ее нетерпение. «Как же это можно родное дитя на отшибе держать?!» Наконец тетка сообщила, что едет.