Западная наука, даже тогда, когда она не смешивается просто с промышленностью и когда она независима от практических приложений, есть в глазах восточных людей всего лишь «незнающее знание», о котором мы говорили, потому что она не связана ни с каким принципом высшего порядка. Ограниченная чувственным миром, принимаемым ею в качестве своего единственного предмета, она, как таковая, не имеет чисто умозрительной ценности; если бы еще она была подготовительным средством для достижения знаний более высокого порядка, тогда восточные люди были бы весьма склонны ее уважать, полностью учитывая, что это средство очень искажено и, в особенности, что оно мало приспособлено к их собственному складу ума; но дело обстоит совсем не так. Эта наука, напротив, учреждена таким образом, что она фатально создает умонастроение, приводящее к отрицанию всякого другого познания, это то, что мы назвали «сциентизмом»; или же она принимается как цель в себе, или же она имеет выход только в направлении практических приложений, т. е. в самом низшем порядке, где само слово «познание», в той полноте смысла, который ему придают восточные люди, может использоваться лишь только при чрезмерно расширенном толковании. Теоретические результаты аналитической науки, сколь бы значительными они ни казались западным людям, являются для восточных людей весьма ничтожными, на них все это производит впечатление детских забав, недостойных длительного внимания тех, кто способен приложить свой интеллект к другим предметам, можно сказать, тех, кто обладает подлинным интеллектом, потому что остальное есть только его более или менее смутное отражение. Вот к чему сводится «высокая идея», которую могут создать себе восточные люди о европейской науке со слов западных людей (здесь вспоминается пример Лейбница, приведенный нами выше) и это даже тогда, когда перед ними предстает самая подлинная и самая полная продукция, а не только элементарные понятия «популяризации»; и с их стороны этот совсем не неспособность ее понять и оценить, напротив, это понимание ее истинной ценности при сравнении ее с тем, чего не хватает западным людям. Действительно, европейская наука, поскольку в ней нет ничего поистине глубокого, нет ничего сверх того, чем она кажется, является легко доступной любому, кто захочет взять на себя труд изучить ее; несомненно, всякая наука конкретно приспособлена к ментальности народа, ее создавшего, но там нет ни малейшего эквивалента тем трудностям, которые встречают западных людей, желающих проникнуть в «традиционные науки» Востока; эти трудности состоят в том, что традиционные науки исходят из принципов, о которых у них нет ни малейшего представления и из того, что в них используются совершенно другие исследовательские средства, превосходящие узкие рамки, замыкающие в себе западный дух. Недостаток адаптации, если он и существует с обеих сторон, выражается совершенно различным образом: для западных людей, которые изучают восточную науку, это почти что непоправимое непонимание, как бы прилежно они этого не делали, если не учитывать всегда возможные, но очень немногочисленные индивидуальные исключения; для восточных людей, изучающих западную науку, это только отсутствие интереса, вовсе не мешающее пониманию, но, очевидно, мало располагающее посвящать этому изучению силы, которые можно использовать лучше. И пусть не рассчитывают на научную пропаганду или на какой-нибудь другой вид пропаганды, чтобы достичь сближения с Востоком; сама важность, которую западные люди придают такого рода вещам, дает об их ментальности довольно невыгодное представление восточным людям, и даже когда они их считают интеллектуальными, то их интеллектуальность имеет для тех и для других разный смысл.

Все то, что мы говорим о западной науке, мы можем сказать и о философии, и даже с отягчающими обстоятельствами, состоящими в том, что хотя ее умозрительная ценность не является более реальной и значительной, она не обладает даже той практической ценностью, пусть относительной и вторичной, которая все же еще кое-что собою представляет; и с этой точки зрения, мы можем отнести к философии все то, что в самой науке обладает характером чистых гипотез. Впрочем, в современном мышлении нельзя произвести никакого глубокого различения между научным познанием и философским: первое пришло к тому, что охватывает все, доступное этому мышлению, а второе в той мере, в которой оно еще сохраняет свое значение, есть уже не более чем часть первого или его модальность, которому дают место только из-за привычки или же по причинам, по сути, гораздо более историческим, нежели логическим. Если философия имеет более значительные притязания, то тем хуже для нее, так как эти притязания не могут быть ни на чем основаны; когда же хотят придерживаться современного состояния западной ментальности, то легитимной оказывается только позитивистская концепция, нормальным образом приводящая к «сциентистскому» рационализму или к прагматической концепции, которая решительно отбрасывает всякое умозрение, чтобы придерживаться утилитарного сентиментализма: таковы всегда две тенденции, между которыми колеблется вся современная цивилизация. Для восточных людей, напротив, так выраженная альтернатива не имеет никакого смысла, потому что то, что их интересует по существу и на самом деле, находится по другую сторону этих двух определений, так же как и их концепции находятся по другую сторону от всех искусственных проблем философии, а их традиционные учения находятся по ту сторону от всех систем, чисто человеческих измышлений в самом прямом смысле этого слова, мы хотим сказать, измышлений индивидуального разума, который, не признавая своих ограничений, считает себя способным охватить всю Вселенную или же реконструировать ее по прихоти своей фантазии и который, в особенности, полагает в качестве принципа абсолютное отрицание всего того, что его превосходит. Под этим надо понимать отрицание метафизического познания, которое относится к сверхрациональному порядку и является чисто интеллектуальным, т.е. познанием по преимуществу; современная философия не может признать существование истинной метафизики без того, чтобы самой не разрушиться, а что касается «псевдометафизики», которая входит в ее состав, то это всего лишь более или менее искусное собрание исключительно рациональных гипотез, на самом деле, научных, которые, в основном, ни на чем серьезном не основаны. В любом случае, значение этих гипотез всегда крайне ограничено; некоторые значимые элементы, которые могут быть туда включены, никогда не выходят слишком далеко за обычную научную сферу, а их тесная связь с самыми жалкими фантазиями, не в меньшей степени, чем систематическая форма, в которой они предстают, может лишь окончательно подорвать уважение к ним в глазах восточных людей. У них нет того особого способа мышления, к которому подходит наименование философии: у них не встречается ни систематического духа, ни интеллектуального индивидуализма; но если у них нет несообразностей философии, то они имеют освобожденный от всякой примеси эквивалент всего того, что она может содержать в себе интересного и что в их «традиционных науках» принимает даже гораздо более высокое значение; и сверх того они имеют несравненно больше, потому что в качестве принципа всего остального они имеют метафизическое познание, сфера которого абсолютно не ограничена. Таким образом, философия с ее попытками объяснения, с ее абстрактными разграничениями, с ее бесполезными изысками, ее бесцельными дискуссиями и поверхностными разглагольствованиями, кажется им как бы особой детской игрой; мы уже приводили оценку того индуса, который, в первый раз услышав концепции некоторых европейских философов, заявил, что в них были идеи, более или менее походящие для ребенка восьми лет. Таким образом, в еще меньшей степени можно рассчитывать на философию, чем на обычную науку, чтобы вызвать восхищение у восточных людей или хотя бы произвести на них благоприятное впечатление, и не надо воображать себе, что когда-нибудь они примут этот способ мышления, отсутствие которого в цивилизации не вызывает никакого сожаления и характерная узость которого является одной из самых больших опасностей интеллекта; все это для них является, как мы говорили, подделкой интеллектуальности, предназначенной исключительно для тех, кто, будучи неспособным видеть дальше и выше, из-за своей собственной ментальной конституции или под воздействием воспитания, навсегда обречен игнорировать то, чем является истинная интеллектуальность.