Я спать люблю — ты снишься мне во сне, как вишенка в вине, как раритет в огне, как свет в окне и как в руках синица… Во сне твои соленые ресницы доверчиво щекочут губы мне.

Еще был сон: я будто бросил пить, и деньги стал копить, чтоб пистолет купить и пристрелить ту наглую собаку, которую ты гладила. Я плакал, но все-таки решил ее убить.

Еще был сон: пришел один поэт, нарушил тет-а-тет. Такой противный дед под сорок лет… Ты им на самом деле восхищена? За ним я две недели следил. И выследил. И выбросил кастет.

Еще был сон, как пряник на меду: ты с миром не в ладу, и я к тебе иду, твою беду я развожу руками, с твоей души снимаю тяжкий камень — и в огород врага его кладу.

А наяву живу я, как во сне. По переулку — снег, в твоем окошке — свет… Надежды нет, ты не со мною рядом, и снова не меня встречаешь взглядом, и снова улыбаешься не мне.

А наяву живу я, как в бреду, нетерпеливо жду какую-то беду, как ерш на льду или как крыша дома, который предназначили для слома давным-давно, забыл, в каком году.

— У вас в купе еще одна женщина, — предупредила проводница виноватым голосом. — Вам ведь недолго ехать, может, потерпите три часа? Что-то народу сегодня…

— Что, ни одного свободного купе? — удивилась Марина. — Ни разу такого не было, чтобы в эсвэ — и все места заняты. А все ноют, что бедно живут.

— Да вот, все занято… — сказала проводница с неопределенной улыбкой. — Это потому, что перед праздником, наверное… Но там очень приличная женщина, вы не волнуйтесь. Сразу видно, что состоятельная. Ухоженная такая, модная, хоть и в возрасте. И шуба у нее тоже… Хорошая такая шуба, солидная…

Марина заметила, как проводница украдкой бросила оценивающий взгляд на ее шубу, и усмехнулась. Вряд ли эта матрешка в униформе даже догадывается, сколько может стоить ее, Маринина, шубка. Надо же, что ляпнула: «шуба у нее тоже»! Проводница уловила перемену ее настроения, торопливо заговорила:

— Вы проходите, мы через две минуты отходим… Нет, не надо паспорт, не беспокойтесь, я же вас знаю, вы всегда в моем вагоне… Проходите, проходите… Я вам сумку подам… Вот так. И чайку сразу принесу. Вы ведь всегда сразу чаю просите, правильно?

Марина кивнула и вошла в вагон. Перед дверью своего купе несколько секунд помедлила, сделала холодновато-вежливое лицо, пару раз стукнула кольцом о гладкую поверхность и открыла дверь. Под полом вагона что-то зашипело, поезд дрогнул и плавно тронулся с места. Тут же ярко засветились лампы под потолком, и Марина увидела свою соседку. Ну, да, вполне приличная женщина. И состоятельная, это сразу видно по многим мелочам — костюм, прическа, обувь, та самая ухоженность, которая требует очень немалых денег. Но, несмотря на ухоженность, видно, что женщина в годах. Лет пятьдесят, наверное, не меньше. Еще лет пять — и потребуется пластика. А рукам и никакая пластика не поможет. Руки у этой приличной женщины были старше ее возраста лет на десять. Не руки, а куриные лапы какие-то. Марина даже слегка посочувствовала этой тетке. Не без презрения в глубине души, но все же…

— Здравствуйте, — сказала она с привычной покровительственной интонацией. — Я ваша соседка.

— Здравствуйте, — откликнулась женщина, пристально вглядываясь в лицо Марины. — А я думала, что одна буду… Ну, ладно.

— Я тоже думала, что одна буду, — не удержалась Марина. — Но я не надолго. А что вы на меня так смотрите? Мы знакомы?

— Нет… Нет, конечно, и не виделись никогда, я бы наверняка запомнила… — Женщина вдруг заметно смутилась и совершенно искренне сказала: — Вы очень красивая. Прямо глаз не отвести. И шубка эта вам очень идет.

Марина сунула дорожную сумку под столик, сбросила шубу, небрежно уронила ее на полку, села напротив попутчицы и торжественно объявила:

— Мы сейчас будем чай пить. Нам сразу принесут, я уже предупредила. Вы любите бельгийский шоколад?

— Я… Нет, я вообще сладкого не люблю… — Попутчица почему-то опять смутилась. — Да вы не беспокойтесь, спасибо, я ничего не хочу. Я недавно ужинала.

— Я тоже сладкое как-то не очень, — неожиданно для себя призналась Марина. — В детстве объелась шоколадом, так после этого и не люблю.

Пришла проводница, недолго повозилась с билетами, отрывая какие-то нужные ей талоны, сказала, что чай уже готов. Марина попросила к чаю какого-нибудь печенья или сухариков. Проводница ушла, через минуту вернулась с подносом, расставила на столике чашки, положила пачку печенья.

— Меня Вера Михайловна зовут, — сказала попутчица. — Я в пединституте работаю. А вы, наверное, фотомодель?

Марина польщенно засмеялась, представилась — и совершенно неожиданно для себя стала рассказывать о своей жизни. О том, как трудно сначала было в Москве, как чудом удалось зацепиться за хорошую должность, как познакомилась с влиятельным человеком — к сожалению, женатым, — как он помог ей с квартирой, с новой работой, познакомил с теми, от кого кое-что зависит… Теперь-то она самостоятельная, теперь многие сами добиваются знакомства с ней, а она еще сто раз подумает, знакомиться с кем попало или нет. Они что, думают, что за коробку бельгийского шоколада она будет знакомить всех подряд с нужными людьми? Тем более, что шоколад она не любит, объелась в детстве. Так что…

— Ничего, если я лягу уже? — тихонько спросила Вера Михайловна в нечаянной паузе. — Устала сегодня очень. И вообще рано привыкла ложиться.

— Конечно, — сказала Марина, вдруг сообразив, что недопустимо разболталась. — Пойду покурю. Выключайте свет, я потихоньку приду, не помешаю. Да мне часа полтора осталось вообще.

В тамбуре Марина без особого удовольствия выкурила половину сигареты, возвращаясь, заглянула к проводнице и взяла еще чашку чая, осторожно вошла в темное купе, села, бездумно глядя на мельканье огней за окном. Взялась за пачку печенья, та хрустнула, Марина отдернула руку.

— Я не сплю, — тихонько сказала Вера Михайловна. — Вы чай-то пейте, вы мне не мешаете. И печенье тоже берите, что уж вы так осторожно…

— Да не хочу я ничего, — почему-то тоже очень тихо ответила Марина. — И сладкого не люблю… И вообще надоело все до смерти.

Они помолчали в темноте. Вера Михайловна вздыхала и слегка возилась, устраиваясь поудобнее. Наконец заговорила:

— Всякое в жизни бывает. И все проходит. Вот нас у матери десять было. Пятеро старше меня, четверо — моложе. Отец ушел от нас, когда Славке года не было. Но алименты платил, десять рублей в месяц присылал. Мы тогда в Оренбургской области жили, в селе, а он в соседней деревне, недалеко. Но ни разу не пришел, деньги почтальонша приносила. Трудно было, конечно. Ну, огород был, как же без него, не выжили бы. А из магазина — соль, хлеб да спички. Иногда сахар. Старшие матери помогали, и по дому, и по хозяйству, и за младшими смотрели. А я средняя, еще не работница, ну так и не маленькая уже. Так, мелочи всякие доверяли. В магазин за хлебом сходить, например. Мать всегда деньги давала по счету, чтобы без сдачи было. Мне тогда лет шесть было, я тогда считать не умела еще, вот и давала, чтобы не ошиблась. А тут раз алименты от отца одной бумажкой пришли, десять рублей. В доме перед этим уже несколько дней ни копейки не было. Мать дает мне эти десять рублей и говорит: хлеба купи, а сдачу всю до копейки принеси. Десять рублей — это очень много было, я не понимала, сколько много, но знала, что очень, очень много. В магазине мне продавщица дает хлеб и сдачу: пять рублей, три рубля, рубль и еще много мелочью, целую горсть. Я как такое дело увидела — голова закружилась. Это же сколько денег! Это же сколько всего можно купить! Вкусного, для всех братьев и сестренок, и для мамы, и все будут рады, похвалят меня, наверное… Говорю продавщице: мне вон тех конфет, у которых фантики блестят. Одиннадцать штук. Она говорит: это дорогие конфеты, ты лучше вон тех возьми, они тоже вкусные. А я говорю: хочу этих, у них фантики, я на свой фантик у соседской Надьки другой фантик выменяю, у нее много красивых. Ну, взвесила она мне одиннадцать конфеток, завернула в кулечек, и еще сдачу дала. Пришла я домой, выложила хлеб, деньги, а потом из кулечка конфеты на стол высыпала: смотри, мама! Я для всех купила! Она побледнела, смотрит на меня страшными глазами, а потом схватила полотенце — и ну меня лупить. И так кричала… Я от нее таких слов ни до этого, ни после ни разу не слышала. Кричала, что я дура, овца, сволочь безмозглая… А я не понимала ничего, не убегала, не пряталась, только глаза руками защищала. И все объяснить пыталась, что я же для всех конфеты купила. И Васе, и Коле, хоть он уже большой, и Наташке, и Славику, хоть он еще маленький, он даже и не будет… И маме тоже! Ни о ком не забыла, вот же, вот, одиннадцать штук, всем хватит… Мать полотенце бросила, села на табуретку и заплакала. Ой, как она горько плакала, забыть не могу. Так плакала… Потом притянула меня, взяла на колени, сама качает, а сама плачет и бормочет: ну вот ведь дурочка, ой, что делать, ой, не проживем… Оказывается, мы на эти деньги неделю могли бы жить, я уж это позже поняла, когда подросла и сама деньги считать научилась. А что тогда с этими конфетами стало — не помню совсем. Но с тех пор сладкого не люблю. А мать очень любит, ей восемьдесят скоро, а до сих пор как маленькая: дай конфетку, дай конфетку… Вот, я ей от братьев всяких гостинцев везу, и шоколадных конфет, конечно. У нее радости-то никакой уже не осталось. Да и была ли раньше-то? Так мы ее сейчас все балуем. Наши все в люди выбились. Не олигархи какие, но все хорошо живут. Так что можем мать побаловать, дай ей бог здоровья…