— Балерина — это, конечно, я! — заявила Прекрасная фея, разглядывая фигурку с неподдельным чувством радости. Нескромно поднятая юбка не производила на нее никакого впечатления. Она даже не замечала этого. — Очень похожа на меня, — смеялась Мария, вертя в руках миниатюрную балеринку — Здорово подметил. Ювелирная работа! — Остановив затем взгляд на фигурке мрачного человечка, Мария приумолкла.

— А этот субъект, видать, не слишком счастлив, — сказал профессор.

— Вы находите? — Прекрасная фея хлопнула в ладоши. Ей хотелось, видно, сказать что-то очень серьезное, и она напоминала в эту минуту школьника, который собирается удивить учителя необыкновенно умным ответом. Но ответ никак ей не давался и она беспомощно опустила руки. — Не знаю, — вздохнула она. — Если бы у этого человека вместо пальто была на плечах черная мантия, а на голове какой-нибудь шлем или просто черный платок, ею можно было бы принять за вестника смерти из какого-нибудь классическою балета. Вы согласны? Аввакум весело расхохотался. Смех его, хоть и недолгий, прозвучал как-то не к месту.

Мария удивленно взглянула на него. Может, ей следует обидеться? разве можно не обращать внимания, если прерывают принцессу — пусть даже она принцесса из балета «Деревянный принц» — и ни с того, ни с сего начинают смеяться. С какой стороны ни посмотреть, это выглядит неприлично. Но пока Прекрасная фея раздумывала, обидеться ей или не стоит, ее вдруг осенило — она остановила взгляд на Аввакуме, и лицо ее постепенно прояснялось. Как будто пришел наконец в голову тот необыкновенно умный ответ.

— Да ведь это вы! — воскликнула Прекрасная фея. Радость открытия была столь велика, что Мария захлопала в ладоши и, подбегая то к профессору, то к жениху, твердила: — Ведь это же он, ну конечно, он, разве не так? Ну-ка, встаньте, пожалуйста! — Она подбежала к Аввакуму и положила ему на плечи руки. — Ну, встаньте же! — попросила она вторично.

Аввакуму не оставалось ничего другого, как повиноваться. Мария вся благоухала, на груди у нее белела роза, нежная шея манила своей свежей прелестью.

— Верно, это он, — согласился профессор. — Хари здорово его запечатлел. Похож. Только почему он вырядил его в такое странное пальто и в шляпу с широченными полями»

— Почему? — произнес Аввакум, усаживаясь на свое место. Он невольно прикоснулся к руке Прекрасной феи чуть выше локтя. Она этого не заметила и не отвела руки. — Вы спрашиваете, почему? — повторил он. — Да потому, что эти вещи висят внизу, на вешалке.

— Вот именно, — кивнул Хари, широко и шумно зевая. — Я сразу обратил на них внимание, — добавил он, протирая глаза. — Не пора ли ужинать?

Последних слов, казалось, никто не слышал.

— Но почему ты вдруг назвала его вестником смерти? — обращаясь к Марии, спросил профессор. — В нем действительно есть что-то мрачное — складки у рта морщины на лбу, поседевшие виски, но ничего такого, что роднило бы его с обитателем загробного мира, я не вижу. Наоборот, наш археолог, как мне кажется, человек деятельный, жизнерадостный.

— Да, — задумчиво произнесла Прекрасная фея. — Это верно. И все-таки. — У нее опять возникла потребность сказать что-то серьезное и очень умное, но на сей раз она не стала долю ломать голову над тем, что ее волновало, и махнула рукой.

Стоит ли говорить, сколько света, какое праздничное разнообразие внесли эти люди в тоскливую жизнь Аввакума? Едва ли в этом есть необходимость, потому что, где бы ни появлялась Прекрасная фея, в какое бы общество она ни попадала, с нею всегда приходила радость. Ликующая радость молодости, опьяняющая и возбуждающая чувства, простодушная и легкомысленная, — бесхитростная радость, рождаемая сознанием того, что ты живешь и как это замечательно — жить на белом свете.

Она, конечно, не принадлежала к тому типу женщин, в которых влюбляются мужчины вроде Аввакума. Но разве обязательно во все должна вмешиваться любовь? Не будучи в нее влюбленным, Аввакум не пропускал ни одного спектакля, в котором принимала участие Мария, мало того, он посещал генеральные репетиции и «черновые» представления — без декораций. Совал швейцару какой-то журналистский билет, и ею пропускали, а войдя в зал, он вытаскивал свою кинокамеру, и Прекрасная фея мило улыбалась ему со сцены. В течение нескольких месяцев он видел Марию в самых разных ролях — то она легкомысленная принцесса в «Деревянном принце», то Спящая красавица, просыпающаяся от пламенного поцелуя Дезире. Он не мог оторвать от нее глаз, когда она танцевала в «Вальпургиевой ночи» Прекрасную фею. А вот в «Жизели» она ему не нравилась: сентиментальная и романтическая, Жизель была чужда ее природе.

Теперь ему — «отстраненному» от оперативной деятельности, «законсервированному» — было чем заполнить время. Он посещал ее спектакли, репетиции, увлеченно снимая сцену за сценой, затем проявлял пленку, разрезал, склеивал, монтировал отдельные ее части, создавая «художественный» фильм. Он был и кинооператором, и режиссером, и монтажером — новизна этого занятия доставляла ему истинное удовольствие.

А иногда по вечерам друзья собирались в доме профессора. Прекрасная фея делала, видимо, все, чтобы он и здесь не мог оторвать от нее глаз, чтобы постоянно быть у него на виду, в центре внимания. Догадываясь, какие инстинкты она в нем разжигает, Мария старалась быть еще оживленнее, еще обольстительнее, она не строила из себя недотрогу — наоборот, она го и дело да вала ему понять, что он может завладеть ею. и поэтому во время их развлечений шла на всевозможные уловки, лишь бы оказаться с ним наедине. Но как только они уединялись, она делала так, чтобы «свидание» ограничивалось шутливым поцелуем. Ей ничего не стоило превратить свою опасную игру в забавную, легкую шутку.

Хари как будто ничего не замечал. На проделки .невесты он взирал с подчеркнутым равнодушием, словно это на самом деле были просто невинные шалости. А может, он ни во что не ставил Аввакума? Вполне вероятно! Хари был известным художником, крупнейшим мастером по оформлению выставочных павильонов и первоклассных показательных магазинов, его буквально засыпали заказами, и он хорошо зарабатывал. Что рядом с его известностью и богатством значит какой-то там археолог?! Такого стоило поводить за нос.

Но если бы не это непоколебимое равнодушие Хари, Аввакум ни за что на свете не позволил бы себе взглянуть на его невесту глазами мужчины. Стоило тому хотя бы бровью повести, самым незаметным способом выдать свою тревогу — и ноги Аввакума больше не было бы в этом доме, а Мария в его глазах сразу превратилась бы в неодушевленный предмет.

Так или иначе, Хари держался хорошо. Говорил он мало, чаще молча мастерил что-нибудь, используя то спички, то тесто. Усядется, бывало, по-турецки прямо на ковер где-нибудь в сторонке и составляет из цветных бусинок причудливые арабески и мозаичные картинки. В такие моменты он казался очень кротким, сосредоточенным и усталым. Но если его приглашали принять участие в какой-нибудь шумной игре, на его губах появлялась ироническая, немного печальная улыбка, которая исчезала, как тень летящей птицы, и он не отказывался. Никогда никто не мог понять, что его печалит и над чем он посмеивается. Поднимаясь со своего места, он имел в таких случаях вид школьника, нетвердо усвоившего урок, однако исполненного решимости показать то, что он знает — ему не хотелось огорчать своего учителя. Если он и не вносил азарта в игру, то по крайней мере искренне старался не мешать другим.

Только одному развлечению он отдавался целиком — карточной игре. Стоило ему взять в руки карты, почувствовать их запах, как он тут же преображался, становился совершенно другим человеком. Усталость с его лица моментально исчезала, зеленоватые глаза светились, словно морская вода в солнечный день. Угрюмости как не бывало, припухшие щеки становились как будто плотнее, очертания подбородка приобретали жесткость. В такие минуты он был даже красив, вернее, было видно, что прежде он был очень красив.

Чаще всего его партнером оказывался бывший кок. Аввакум решительно избегал принимать участие в карточной игре: еще в самом начале их знакомства он приметил у Хари отвратительную слабость — шулерские трюки. И поскольку Аввакум терпеть не мог подобных вещей, а изобличать жениха перед невестой ему было неловко, он объявил себя никудышным игроком и перестал играть вовсе. «Боцман», наоборот, ничего за ним не замечал. Он с ожесточением набрасывался на своего противника, боролся упорно, отчаянно, но, угодив все же в искусно задуманную ловушку, орал, как утопающий, выл, скрежетал зубами и, если рядом не было Прекрасной феи, изрыгал на всех языках потоки международной брани. Так что в доме профессора было весело и в присутствии Хари.