— Прошу меня извинить, — раздался вдруг мужской голос. — С вами все в порядке?

Он стоял перед ними. Высокий. Карие глаза. Чертовски хорош собой. Примерно тридцать семь — тридцать восемь лет. Одет в коричневое пальто. Коричневые перчатки. Очевидно, только что закончил обедать. Похоже, его взволновали слезы Эйлин.

— Со мной все в порядке, — сказала она, отвернувшись и вытирая глаза.

Он склонился над их столом. Руки в перчатках на столе.

— Вы уверены? — спросил он. — Если я чем-нибудь могу вам помочь... — Нет, спасибо, очень любезно с вашей стороны, — улыбнулась сквозь слезы Эйлин. — Все нормально, на самом деле. Спасибо.

— Ну, раз все нормально, еще раз извините, — сказал он, улыбнувшись. Повернулся и пошел к выходу.

— Эй, — закричала Эйлин и вскочила, отбросив ладонью волосы. — Эй, ты!

Она рванулась, опрокинув официантку, несшую поднос с сандвичами, распахнула дверь и кинулась вслед за мужчиной, который, выйдя из ресторана, сразу же свернул направо. Тедди не могла слышать крика Эйлин «Стой, полиция!», но она видела мужчину, промелькнувшего в огромном окне, и Эйлин, мчащуюся за ним. Потом она увидела, как Эйлин, догнав мужчину, прыгнула ему на спину, одновременно выхватив что-то из его руки в перчатке. Только тут она поняла, что это что-то было женской сумочкой. Ее сумочкой. Эйлин и мужчина рухнули на тротуар клубком рук и ног, покатившись по асфальту. Эйлин оказалась наверху. Ее правая рука взлетела вверх, в ней не было оружия, ее револьвер спокойно лежал в сумочке на полу под столом. Она сжала правую руку в кулак, который резко опустился вниз. Удар пришелся мужчине прямо по шее. Он захрипел. Появился полицейский в форме и попытался растащить дерущихся. Эйлин закричала, что она на работе. Тедди не могла этого слышать, но решила, что офицер все понял, потому что в его руке оказался пистолет, направленный на мужчину, лежащего на тротуаре. Полицейский по-дружески заговорил с Эйлин, которая только лишь нетерпеливо кивала.

Она подняла сумочку Тедди, лежавшую рядом с мужчиной, уже закованным в наручники. Коп захотел забрать сумочку, но Эйлин не отдала. Разговор между ними был весьма резким. Эйлин трясла головой и размахивала правой рукой с зажатой в ней добычей.

Наконец она отвернулась от копа и, держа отвоеванную сумочку, пошла обратно к ресторану, на ходу разгоняя собравшуюся толпу. Эйлин делала это по привычке, усвоенной с тех времен, когда она сама была патрульным полицейским.

— Как тебе все это нравится? — спросила она, снова сев за стол напротив Тедди.

Тедди кивнула, что могло означать: "Какая Эйлин сильная, какая храбрая!

Но Эйлин, заметив, что все уставились на нее, вдруг покраснела и сказала смущенно:

— Давай уйдем отсюда. Пожалуйста.

И внезапно показалась Тедди маленькой девочкой, стоящей перед зеркалом в платье и туфлях своей матери.

На Калмз-Пойнт уютно расположилось землячество выходцев с Ямайки, которое они назвали — Кингстон. Такое же поселение в Риверхеде называлось Маленьким Кингстоном. В других частях города были еще Северный Кингстон и Кингстон-в-Ущелье. Откуда взялось это последнее название, никто не знал. На территории Восемьдесят седьмого участка ямайский район начинался в нескольких кварталах от Калвер-авеню и заканчивался у реки Харб, где улицу, которая официально называлась Бедуин-Блаф, ее обитатели переименовали в Высоты Кингстона. В любом из этих поселений, когда полицейский прекращал уличную драку и начинал допрашивать ее участников, на вопрос, откуда они, все гордо отвечали: «Из Кингстона!» И черта с два в этом городе ты найдешь кого-нибудь из Монтего-Бей или Саванна-дель-Мар, или Порт-Антонио. Каждый иммигрант с Ямайки приехал в этот город из Кингстона. Столица, понял? Точно так же, как любой француз за границей — парижанин. Но я парижанин, мсье! Поднятая бровь, высокомерный тон. Кингстон и все — врубаешься, нет, чувак?

Когда Клинг последний раз был в этом районе, его еще заселяли пуэрториканцы. До этого он принадлежал итальянцам, а еще раньше — ирландцам. Если продолжать углубляться в историю, то мы дойдем до голландцев и индейцев. Но мостовые этих улиц не дышали, так сказать, древностью. Они производили впечатление просто трущоб, населенных временными квартирантами. Все дома серого цвета, даже те, которые были сложены из красного кирпича, скрытого теперь под вековым слоем копоти. Улицы только наполовину расчищены от снега; в этом районе — как и в большинстве городских гетто — уборка мусора, ремонт канализации и другие общественные работы выполнялись скорее для вида. Улицы были грязными в любое время года, но особенно это бросалось в глаза в зимние месяцы. Возможно, из-за грязи от темных сугробов. Или из-за того, что было так чертовски холодно. Летом, при всей их убогости, трущобы казались оживленными. Зимой пустынные улицы, костры, возле которых собирались безработные, ветер, свищущий в узких серых ущельях улиц, только подчеркивали бессмысленность жизни здесь. Где гетто — там бедность. Там наркотики. Там преступления. И только тоненький лучик надежды.

Муниципальные власти, казалось, не знали, что снег здесь вовсе не убирается.

Возможно, потому что власти редко приезжали в этот район обедать.

Южная Юстис была узкой улочкой, круто спускавшейся к реке и покрытой льдом. Небо над высокими горами в соседнем штате затянулось облаками, обещающими большой снегопад. Клинг шагал, нагнув голову, пытаясь укрыться от пронизывающего ветра, который дул со стороны серой холодной реки. Клинг думал, что, будучи патрульным, он больше всего ненавидел семейные ссоры, а сейчас, став детективом, почему-то идет неизвестно куда решать проблемы семьи и брака. Когда вызывают по радио, 10-64, бытовая семейная ссора, диспетчер почти наверняка скажет: «Смотайся к этой женщине». Потому что именно жены обычно звонят по телефону 911 и жалуются на мужей, гоняющихся за ними по квартире.

Ему же предстояла встреча с мужчиной, Дадли Арчибальдом, который сделал заявление по поводу своей жены Имоджен.

Он вошел в подъезд. Запах мочи. Интересно, найдется ли хоть один дом на 87-м участке, где в подъезде не мочатся.

Почтовые ящики, взломанные в поисках чеков на пособия по безработице, социальному страхованию и медицинскую страховку.

В этом подъезде горела голая лампочка. Непонятно, почему она не была разбита или вывинчена. Преступники предпочитают обычно поджидать своих жертв в темноте. Внутренняя дверь без ручки. Украдена, конечно. Если ты отвинтишь достаточно дверных ручек и отнесешь их старьевщику, то получишь пять зеленых, на которые сможешь купить себе крэка.

Клинг нажал ладонью на дверь, в полуметре над дыркой, оставшейся от вырванной ручки, вошел в вестибюль первого этажа и начал подниматься по лестнице.

Запахи кухни.

Чужие. Непривычные. Мозаичный пол на площадках. Разбитый, грязный, потрескавшийся. Но все же мозаичный. Еще с тех времен, когда северная часть города была престижна и квартиры здесь ценились.

За каждой дверью работал телевизор. Послеобеденные мыльные оперы. Именно из них поколения иммигрантов черпали свои знания об Америке.

Арчибальд сказал — квартира 44. Клинг продолжал подниматься по лестнице.

На полу четвертого этажа мозаика была заменена линолеумом. Клинг не мог понять, зачем. Еще один пролет лестницы вверху заканчивался металлической дверью, покрашенной в красный цвет. Она вела на крышу. На четвертом этаже четыре квартиры: 41, 42, 43 и 44. Света на площадке не было.

Он с трудом различил номер 44 на двери в дальнем конце площадки. Постоял в полумраке, прислушиваясь. А затем, поскольку был копом, приложил ухо к двери.

Тишина. Он посмотрел на часы, стрелки которых светились в полумраке. Десять минут четвертого. Он сказал Арчибальду, что будет в три.

Постучал в дверь.

В ответ грохнули выстрелы. Повинуясь инстинкту, он плашмя упал на пол.

Пистолет уже был в его руке.

В двери теперь светились два отверстия от пуль.