И самое ценное в этом поколении, самая важная на шкале его ценностей мера отношения к миру – выражены в этих строках поэта:

С колыбельным сном

мне сказки сказаны,

с молоком грудным

мной песни впитаны,

но за чёрный хлеб,

что больше истины,

я прольюсь слезою

благодарственной…

Не всегда удаётся ему хаос превратить в гармонию, читатель порою слышит, как в шестерёнках его поэзии скрипит песок быта, того житейского сора, за которым не видно света бытия. Но читать даже такие стихи интересно, потому что почти физически чувствуешь в них муки преодоления поэтом хаоса жизни, забытовлённой повседневности:

Чёрный ворон на белом снегу,

чёрный лес под блистательным небом

да село – на другом берегу,

за версту, утопает под снегом…

Что бы там ни было, но рядом с "черным вороном" – всегда есть "белый снег", над "черным лесом" – "блистательное небо", а где-то рядом, пусть даже "на другом берегу", есть родовое тепло родного села, пусть и заметённого позёмкой…

Читая Владимира Миронова, странно сознавать, что Россия так мало знает сегодня самобытных своих поэтов. Но это, как говорится, привычное дело в наших палестинах. Одного, глядишь, прославят и убьют, другого не заметят, пока он жив, а потом спохватятся, да поздно. Но, слава Богу, не в характере русского поэта таить обиду. И если вырвется у него наболевшее да накипевшее слово, то затем лишь, чтобы охолонуло сердце, передохнув для новой боли и новой любви:

И боль с тоской непостижимой

ударит в сердце свысока,

что мы для родины любимой –

как два пустые колоска…

Ей было – вспомни! – не зазорно

нас гнуть, погибельно трясти…

Но, ветром выбитые, зёрна

сумели в камне прорасти.

P.S. К сожалению, эта статья оказалась пророческой. Вскоре поэта не стало...

***

Порою во сне вижу я виноградные грозды,

И знойные девы там кружатся в танце безмрачном,

Рука ювелира на бархат просыпала звёзды,

Они, как каменья, повисшие в небе прозрачном.

А сверху созвездья, как будто пещерные друзы,

Летят в опрокинутом море случайным узором,

И я, как Персей, раскрывающий тайну Медузы,

Боюсь разглядеть, что таилось за каменным взором.

Мне снится кустарник, высокие стены оплётший,

И золото кос обитающей здесь Рапунцели,

Как гулкие звуки, срываясь с заброшенных лоджий,

Смолкают, едва не достигнув неведомой цели.

Мне снится таинственный лес – неподкупная стража,

Где чей-то невидимый палец танцует над спуском,

Мне снятся донжоны и профиль готических башен,

Что медленно тает на жарком песке андалузском.

Мне снится заманчивый вкус приворотного зелья,

И как загораются звёзды холодным неоном,

Как грохот прибоя колышет подводную зелень,

Которая тихо смыкается над галеоном.

Я слышу во сне колыбельные будто напевы,

Забытые мной по каким-то неясным законам,

Мне снятся слова, что поёт обречённая дева,

И сумрак от крыльев зависшего в небе дракона.

И воин мне снится в горячке проигранной битвы,

Дарящий сопернику смерть в кровожадном веселье,

И свет от лампады и тихие чьи-то молитвы,

Звучащие ночью глубокой в монашеской келье.

Я слышал признанья, в них чудились лживые тени,

И голос, в нём слышалась исповедь, клятвенно-твёрдый,

Но я просыпаюсь, и блекнут, и вянут виденья –

Как будто клинок, в паутине сомнений истёртый.

Забыты виденья, и вспомнить их очень непросто

В кабацком угаре, в клубящемся дыме табачном...

Порою во сне вижу я виноградные грозды,

И знойные девы там кружатся в танце безмрачном...

***

Ветер, мальчишка, от тучи след,

Речки синяя лента,

Вдумайся, все это звёздный свет,

В точку сведённый кем-то.

Свет, мы одна из его одежд,

В нас он горит, как порох.

Светлая путаница надежд,

Чувств безымянных ворох.

Ветер, скамейка, с линзой в руке

Мальчик выводит строчку.