* * *

У Императора Павла было что дать народу, которому был дан он сам. Некоторые даже называют его "царем-демократом", если, конечно, не отождествлять демократию в ее органических формах (как "солнечное" бытие человека-труженника, юнгеровского arbeiter`а) и либерализм, который, напротив, есть предельно "элитарная" идеология мелюзинитов, "порождений ехидниных", узурпаторов тонких форм культуры. Важнейшим шагом в направлении "народной монархии" стал Указ о трехдневной барщине 1796 года, отдававший крестьянину ровно половину его рабочего времени (при Екатерине II барщина длилась до 6 дней в неделю, тогда как даже при первых Романовых, до Соборного Уложения, число барских дней для владельческих крестьян было 1-2). При этом Именным указом были отменены те положения Жалованной грамоты дворянству, которые давали право дворянам не служить. Напомним, начиная с первых Даниловичей и до Екатерины II русское государство, разумеется со всевозможными оправданными и неоправданными отклонениями, развивалось как "государство-крепость", "тягловое государство", в котором закрепощение крестьян дворянами обуславливалось и закрепощением дворян обязательной государевой службой, прежде всего военной. Кровь дворянина обменивалась на пот крестьянина, и на этом стояла военная и экономическая мощь страны. Кстати, коллективизация и индустриализация тридцатых годов при всех их крайностях были все же возвращением реки в ее естественное, природное русло. А пока что деятельность Екатерины превратила "крепость" в "крепостничество", в "плен народа", по выражению А.С. Хомякова. Император Павел мыслил свой Указ как первый шаг на пути к окончательному упразднению этой неправды, однако на совершенно иных путях, чем осуществленная в 1862 году нелепая реформа, приведшая к запустению половины России. Характерно, что из ссылки Павлом был возвращен обличитель крепостничества Александр Иванович Радищев, который, однако, уже не мог быть никому полезен: писателя к тому времени поразил наш “национальный недуг”, впрочем, вполне в его случае, как и во всех остальных, объяснимый. Трудно даже гадать, к чему привела бы экономическая политика Императора Павла, за которую выскочки, обогатившиеся и "ознатневшие" при голштинцах и Екатерине, ославили "царя-рыцаря" и "русского Гамлета" (выражение Императора Австро-Венгрии Франца Иосифа) сумасшедшим. Версия "сумасшествия" была тем более трагична для него, что ее разделяла Императрица, которой Павел, путешествующий по стране, обмолвился в письме: "Муром не Рим". Истинную "Апологию сумасшедшего" следовало писать не Чаадаеву, а Павлу.

Однако предел терпения врагов Православного Царства лопнул, когда Павел, прежде предлагавший Наполеону Бонапарту дуэль для разрешения европейских проблем ("зачем гибнуть целым народам, когда может погибнуть всего один человек", — говорил он), протягивает ему руку для борьбы с английской колониальной экспансией. Ведь именно англичане (не немцы, не французы!) стояли за многими страницами русской истории — приходом к власти Романовых, расколом, низвержением патриаршества... Мечтою британской короны была не только "черная", но и Белая Индия... И вот — Павел. Речь теперь идет не больше и не меньше, как о континентальном союзе, будущем вечно срывающемся героическом усилии графа Игнатьева и Царицы-Мученицы Александры Федоровны, Карла Хаусхофера и Григория Распутина, Иоахима фон Риббентропа и Вячеслава Молотова, адмирала Горшкова и генерала де Голля...

Замечательно, что поворот Павла к Наполеону совпадает с таким же поворотом к его поддержке все еще появлявшимся на европейской сцене графом Сен-Жерменом. Но именно такой поворот событий и был невозможным для большей части тогдашнего дворянства. По двум причинам. Во-первых, парламентская монархия британского типа была для него идеальным воплощением всех исторических чаяний. И во-вторых, — масонские посвящения оно принимало, как правило, не от германских розенкрейцеров, а именно из Англии.

Вскоре после посылки (по договоренности с французским правительством) экспедиционного корпуса казаков в Индию в 1801 году Император Павел был убит. О заговоре знали его супруга Мария и сын Александр.

* * *

Для нас несомненно, что за всеми участниками этой трагической мистерии (сокрытыми в северных лесах староверами, графом Сен-Жерменом, Пугачевым и, конечно, самим Императором Павлом) действовала одна и та же могущественная сила — назовем ее силою Промысла, хотя у Промысла всегда есть и свои осуществители. Действие Промысла неотменимо, но принять его или отвергнуть — вопрос свободы воли. Замыслы Императора Павла были отвергнуты, и в том числе это было причиной кровавой развязки уже нашего века, века общей "платы по счетам".

Как и всякий истинный царь, Павел I был одиноким царем, solus rex. "Ты царь. Живи один". Но solus rex это не только одинокий, но еще и солнечный царь.

* * *

На протяжении двух веков у стен Михайловского замка в северной столице совершались и совершаются чудеса и исцеления.

* * *

Узнав о событиях в далекой России, еще один одинокий старик — Иоганн Вольфганг Гете — записал в дневнике странную фразу: "Фауст. Смерть Императора Павла".

"СЛОВО", 2001, № 6.

Последний в этом году номер журнала "Слово" публикует зарисовки художника Сергея Харламова, Анатолия Белозерцева, Юрия Круглова, стихи Константина Ваншенкина, Александра Трофимова и целый ряд других интересных материалов.

Мне же сильнее всего запали в душу рассказы поэта Олега Шестинского "Катя" и "Счастье", выдающие в авторе талант очень сильного лирического прозаика (едва ли даже не более сильного, чем Шестинский-поэт, хотя уж его-то поэтическое мастерство выдержало не одну проверку временем!).

С такой пронзительностью, как Шестинский, о послевоенном времени сегодня пишет только Игорь Штокман, хотя в рассказах Шестинского, на мой взгляд, ощущается все-таки несколько больший "процент" поэтичности. Даже такой трагедийно-тяжелый по своему эмоциональному заряду рассказ, как "Катя", в котором герой не может спасти свою любимую и ее отдают на поругание толпы, и тот написан на очень высоком поэтическом накале и заставляет сожалеть не только о судьбе обреченных на несбыточность счастья героев, но и о слепоте наших сегодняшних издателей, до сих пор не собравших прозу О. Шестинского в единую книжку.

"СИБИРЬ" (г. Иркутск), 2001, № 4.

С интересом открыл для себя писательницу Майю Новик, чей авантюрно-фантастический роман "Охота на скитальца" опубликован в этом номере. Его сюжет заключается в том, что в недрах нашей Земли ждут своего часа спящие в анабиозе пришельцы, целью которых является уничтожение всего живого. И на подступах к ним сталкиваются сразу несколько вооруженных и беспощадных групп — одна, чтобы разбудить этих монстров для выполнения ими их ужасной задачи, другая — чтобы уничтожить их, пока они не проснулись, а третья — чтобы помешать сделать и то и другое... Дйствие носит запутанный характер, персонажи (да похоже, что и сама автор!) не всегда понимают, что с ними происходит и чем все это закончится, но читать написанное довольно интересно. Гораздо интереснее, чем, допустим, стихи помещенного здесь же молодого, но невыносимо пессимистичного Дмитрия Иващенко, заполнившего пять журнальных страниц стенаниями типа: "Господи! Это — я, / рожа моя немытая. / Горечь утрат не тая, / плакать слезами мытаря". Воспринимается вполне закономерно, что подборка такого рода не могла закончиться никакими другими стихами, кроме как: "Издыхать — не зализывать раны / возвращаются звери в нору. / Поздним вечером, утром ли ранним — / только я непременно умру... // ... // ...Я уже принимаю как должное / эту молодость, осень и смерть".