— Ты что же это, Феб, творишь, а? — топнул он ногою в сапожке на несчастного покровителя искусств. — Ты куда это собрался?!

— В Грецию, — моргнул Аполлон и робко улыбнулся. — А что, разве нельзя?

— В Грецию ему захотелось! — бушевал Гермес. — Ну что ж, давайте все снимемся с мест и пойдем в Грецию! Ты хоть знаешь, где она, эта Греция?

— Там, — неопределенно мотнул головой Аполлон и обмахнулся луком, как веером.

— Ну, ступай, ступай в свою Грецию! — продолжал издеваться Гермес.

— И пойду! — упрямо отвечал Лучезарный. — Тебе что за дело? Тебе в Музее хорошо-о, тепло-о, а нас топить хотят!

— Кто это вас топить хочет?

— Люди.

— Чем удивил! Ты, Феб, усвой раз и навсегда: произведения искусства — они для того и созданы, чтобы страдать. У нас, у произведений, так: кто выжил, тот молодец. Кто нет — про того забыли.

— Ты циник, Гермес, — циник, — капризно сказал Аполлон. — Я не хочу страдать. Сами страдайте! Меня унизили сегодня! Вместо меня пустышку хотят поставить. Думаешь, мне это приятно? Так и передай Верховному: Аполлон, мол, гневается, и все садово-парковые вместе с ним протестуют!

— Так, — задумчиво сказал Гермес. — С людьми мы как-нибудь разберемся. Мы их по головке за эти прожекты не погладим.

— Скажи Зевсу, чтобы он молнией эту мегеру, молнией! Нет, что она себе позволяет, паршивка уличная! Подделка несчастная! — затопал ногами Аполлон.

— Так она из наших? — удивился Гермес. — А говоришь, что люди топить вас хотят. Тогда еще легче! Значит, решение мое такое: всем встать на свои места и замереть, чтоб ни звуку, ни шороху! О Греции забудьте. Каждый должен исполнять свой долг на своем месте.

— А не утопят? — настороженно спросил Аполлон. — Ты уверен?

— Смотрю я — совсем вы тут одичали, — вздохнул Гермес. — Будто в пустыне живете. Нас много, брат Аполлон! Всех не перетопишь!

Он дружески похлопал Лучезарного по плечу и с места тяжело взмыл в воздух.

Мыслимое ли это дело — утопить в наш просвещенный век всем известные статуи? Нет, конечно, это невозможно. Ведь на страже произведений искусства стоят солидные организации, призванные их охранять и лелеять. Автор не допускает мысли, что Капа могла бы осуществить свой безумный план, порожденный ущербным воображением и неудавшейся личной жизнью, и в подтверждение сказанному приглашает читателей присутствовать на собрании «УПОСОЦПАИ», где держат речь дуэтом Капиталина Камеронова и Владимир Бабаев.

Большой актовый зал полон сотрудников. Присутствуют все, кроме Мяченкова. Он снова в больнице. На сцене — наши главные герои. Бабаев ораторствует:

— …Да простит меня сие высокое ученое собрание, но я скажу по-мужицки, прямо: ерундистикой мы занимаемся! Отстали мы от Европы. Стыдно, други мои. Сты-ыдно!

— Правильно, — поддакнула Капиталина.

— Европа, она что? — продолжал разливаться Бабаев. — Она хи-итрая, эта Европа!.. Она все наше подбирает: идеи, мысли, тезисы. У нас, конечно, этого сору много, нам не жалко! Мы народ широкий. Непрактичный мы народ, ай какой непрактичный!

— Правду говоришь, — подтвердила Капа.

— …И на чью же мельницу, выходит, мы льем воду, други? На мельницу наших идеологических врагов! Вы рассудите: им же, конечно, выгодно, чтобы мы все наши государственные денежки разбазаривали на охрану статуэток и всяких там вазончиков. А на эти деньги, между прочим, детский садик можно было бы построить, да не один! В каждой деревне мраморные термы возвести, филармонии разные и прочую культурную дребедень.

— Все как есть говоришь, — кивнула Капиталина.

— …Как же бороться с этим явлением, с этим разбазариванием? Я разумею починку и содержание всех наших пресловутых статуэток, а также дворцов, бывших бастионов и церквей? А очень просто, други. Для этого и создан мой «Голобабай». Дешево и сердито, говоря народным языком, выгодно. Посредством «Голобабая» мы создаем идеальнейшие копии, всюду их показываем, а настоящие подлинники, если уж они такие бесценные, как некоторые утверждают, — под крышу. Так сказать, в музей под закрытым небом. Где-нибудь в сельской местности соорудим ангар и все туда отправим. Кстати, и ангар можно построить своими силами, без государственных затрат, из досок и прочего бросового материала.

— Подальше их, подальше! — горячо поддержала Капиталина.

— Вот и народ так считает, — махнул в ее сторону разрумянившийся Бабаев.

Речь Владимира Андреевича повергла зал в состояние шока. Заматерелые работники культуры и те не верили своим ушам.

— Негодяи… Вот негодяи! — почти вслух шептал Шесунович, комкая носовой платок.

Усынкин с Кулаженковым толкали друг друга локтями, подбивая на выступление.

Брюнчанский, возненавидевший Капу с новой силой после того, как она заставила его, старика, поддерживать балкон, мысленно ругался по-французски.

Все переглядывались, ожидая, что кто-то наберется смелости выступить против дурацкого проекта. Автор с нетерпением ждал, как развернутся события, ибо тоже присутствовал на собрании, сидя в последнем ряду. Но вот прошла минута, другая, и вопрос был беспрепятственно поставлен на голосование: страх возобладал над стыдом.

— Что делается? — не выдержал автор, обращаясь к соседу Башмакову.

Тот, преодолевая насморк, задушевно шепнул ему:

— Выступите, умоляю! Вам терять нечего — вы не из нашей организации!

— Я протестую! — воскликнул автор, вставая. — Ведь все равно ваш проект рано или поздно провалится! И кто вообще сидит в президиуме? Изобретатель давно изобретенной голографии и его соратница, которую нельзя назвать человеком! Она каменный истукан! Я сам придумал ее. Я автор! Люди, у нее на ноге надпись «М. — дурак!». Кого вы слушаете?!

— Этого человека убить мало, — холодно уронила Капа.

А Бабаев заверещал:

— Чей это голосишко там, за колонной? Это голос мракобеса, товарищи! Вражий это голос! А нукося, Усынкин с Кулаженковым, возьмите-ка его под белы рученьки, да выведите на лесенку, да дайте пинка на прощаньице! Пускай катится, пока милицию не вызвали!..

Опускаем позорные подробности расправы. Автор, понесший физический и моральный ущерб, все же не предался малодушию и не покинул «УПОСОЦПАИ» раньше, чем собрание кончилось. Увы, проект кариатиды и бывшего дворника был принят единогласно.

В вестибюле сотрудники молча, украдкой пожимали автору руку в знак солидарности и сочувствия, а Брюнчанский даже похвалил его шепотом:

— Приятно встретить честного человека.

— Но вы-то почему проголосовали «за»?!

— Ась? — спросил Брюнчанский, приставив ладошку к уху. — Ничего не слышу, милостивый государь, ничего-с!

После собрания, когда все разошлись по домам, Капа направилась в свой кабинет. В приемной уныло курил Шикин. Захаживать в «УПОСОЦПАИ» вошло у него в привычку. Он по-прежнему писал заявления-жалобы по поводу знаменательной пропажи: это вносило приятное разнообразие в его жизнь. В учреждении к литератору привыкли и считали почти за своего. Время от времени Шикин бродил по кабинетам и раздавал свои автографы совершенно не нуждавшимся в этом сотрудникам. Впрочем, он никому не был в тягость и даже завоевал репутацию человека отзывчивого — несколько раз подпирал балкон вместо страдавшей ожирением заведующей столовой О. Хохен.

Капиталина остановилась подле писателя и дружески обратилась к нему:

— Сидишь, чурка деревянная?

— Сижу, — без обиды, ласково ответил Шикин. — Сюжетец обдумываю новый.

— Вот я тебя, чурка, все спросить хочу, — тяжело присела рядом с ним кариатида. — Что, с деревянной башкой легче жить, чем с каменной?

— Это вопрос провокационный, — тонко улыбнулся Шикин. — Могу сказать одно, Капиталина Гавриловна, я живу неплохо.

— Ну а как пожар? Или молния вдруг ударит? Было с тобой такое? — поинтересовалась дотошная кариатида.

— Всякое бывало, — свысока ответил фантаст. — Не признавали меня, ругали, не печатали. А я знай себе курю и думаю: «Все вы дураки… Куда ж вы денетесь? Все равно пробьюсь».