В момент моего глубокого раздумья Арамасса-сан навел на меня объектив, вспышка озарила «люкс», я испуганно моргнул и подавился дымом. Арамасса невозмутимо перевел объектив на Мишку.

– Фотографировать-то зачем? – прошептал Ванин.

– Ничего, – сказал Гусеев. – Это можно.

Началось интервью. Судо-сан достала из сумочки блокнотик с авторучкой – и блокнотик, и авторучка были такими же маленькими, как она сама, – и принялась рисовать иероглифы. Она задавала вопросы, Гусеев их переваривал, переводил нам, мы осмысливали, конструировали ответы и передавали по цепочке обратно. Арамасса-сан кружил над нами, как японский орел, время от времени ослепляя вспышкой.

Необходимо было следить за нитью беседы, а также за изяществом позы. Когда я попытался представить нас с Мишкой в цветном изображении на страницах японского журнала, где-то между колготками и транзисторами «Сони», мое воображение дало осечку. Фантазия отказывалась работать. Это было до того абсурдно, что мне захотелось посоветовать Арамассе-сану, чтобы он пощадил пленку.

Надо сказать, что Гусеев, по моим подсчетам, понимал приблизительно пятнадцать процентов текста, произносимого Судо-сан, и примерно треть того, что говорили мы с Мишей. Желающие могут подсчитать процент неискаженной информации, попадавшей в японский блокнотик.

– Судо-сан спрашивает, как вы относитесь к экзо… Черт! Экзоспециалистам, что ли? Есть такие? – сказал Гусеев. Мы переглянулись.

– Может быть, к экзистенциализму? – спросил я.

– Йес! Йес! – вокликнула Судо-сан.

– К экзистенциализму мы не относимся, – четко сказал Ванин.

– А-а! Ладно! Этого переводить не буду! – махнул рукою Гусеев. – Черт его знает – хорошо это или плохо!

Судо-сан между тем терпеливо ждала ответа. Гусеев поморщился и что-то ей сказал. Она удивленно вскинула тоненькие японские брови, будто нарисованные кисточкой Хокусаи. В блокнотик полетел еще один иероглиф.

Судо-сан обворожительно улыбнулась и протенькала следующий вопрос.

– Как вы относитесь к женщинам? – облегченно вздохнув, перевел Гусеев. – Журнал у них женский, понимаешь, их волнует эта проблема.

– К женщинам мы относимся хорошо, – дружно отвечали мы.

– А конкретнее? Как вы описываете любовь в своих книгах? Существуют ли какие-нибудь ограничения в этой теме?

Мишка поежился. Я тоже. Начнем с того, что называть книгами то, что к тому моменту опубликовали мы с Мишей, было большим преувеличением. Разве что по японским масштабам… Во-вторых, вопрос вообще щекотливый.

– Отвечай ты, – толкнул меня Ванин. – Ты специалист по этой части.

– Почему? – обиделся я.

– Давай, давай…

«Ну ладно!» – подумал я мстительно.

– Ванин-сан вряд ли сможет компетентно ответить на ваш вопрос, – начал я, по-японски вежливо поглядывая на госпожу Судо. – Дело в том, что он в своих книгах пишет, в основном, про металлургические заводы, поскольку он инженер-литейщик…

– Позоришь перед заграницей… – тяжело проговорил литейщик Ванин-сан.

– Я же могу сказать, что отношение к изображению любви в русской литературе определяется существующими традициями. Мы не любим описывать секс не потому, что кто-то запрещает, а потому, что русская литературная традиция высоко моральна. Да и язык наш плохо для этого приспособлен…

– Про язык не ври… – буркнул Ванин.

– По крайней мере, именно так я трактую тему любви в своих книгах, – важно закончил я.

Гусеев переводил минут десять. Судо-сан исписала иероглифами полблокнота. В этом месте заметно оживился Арамасса-сан. Он отложил фотоаппарат в сторону и выставил на стол бутылку «Рябины на коньяке» и рюмочки. Вслед за тем перед нами лег толстый фотоальбом.

– Арамасса-сан говорит, что он выпустил этот альбом в Бразилии. Японская цензура нравов очень строга. Он спрашивает, как на ваш взгляд – это «порно» или нет?

Мы принялись листать альбом, делая вид, что нам это в достаточной степени безразлично. Арамасса разлил «рябину» в рюмочки и подвинул к нам, а сам устроился, наконец, в кресле, попыхивая «Мальборо».

«Неужто разлагают?» – пронеслось у меня в мозгу.

В альбоме были фотографии одной и той же обнаженной европейской красотки в разных позах и интерьерах. Ничего непристойного в позах мы не обнаружили. Красотка целилась в кого-то из пистолета, каталась верхом на черном доге величиною с мотоцикл, свешивалась с подоконника многоэтажного здания и так далее. Честно сказать, она и красоткой-то не была. Худая лохматая женщина с выпирающими косточками на бедрах.

Было непонятно лишь одно – зачем потребовалось так много ее фотографировать.

– Нет, это не «порно», – сказал Ванин-сан, пренебрежительно махнув рукой на красотку.

– Совсем не «порно», – подтвердил я.

Арамасса-сан приподнял свою рюмочку в знак приветствия, и мы выпили.

– Это просто «ню», – сказал Мишка, подумав.

Арамасса налил еще.

Дальше разговор вдруг переместился в высокие литературные сферы. Гоголь, Достоевский, Булгаков… проблема русской души… Акутагава и Кафка… Куросава и еще кто-то. Несчастный Гусеев пыхтел, будто камни ворочал. Судо-сан чирикала не переставая. Мы излагали сюжеты ненаписанных книг и делились творческими планами. Арамасса утонул в кресле; он блаженствовал после работы.

«Рябина на коньяке» кончилась одновременно с нашими познаниями в русской и мировой литературе.

Ванин-сан толкнул меня коленом.

– Выставить, что ли, коньяк? – шепотом спросил он.

– Погоди, Миша, еще не вечер, – не разжимая зубов, ответил я. Я будто что-то предчувствовал, какой-то заключительный и приятный штрих, который придаст беседе законченность классического архитектурного сооружения. И я не ошибся.

– Госпожа Судо говорит, что вы потратили два часа вашего дорогого писательского времени, – заметил Гусеев. – Чтобы компенсировать потерю, она просит отужинать с ними… Столик уже заказан, мужики! – подмигнул нам Гусеев.

Мы ломались секунд пять. Отказываться было неприлично.

Эх, дорогое наше писательское время! Если бы мы с Ваниным всегда тратили его производительно, то наши карманы трещали бы от купюр, нас знали бы на всех континентах, и красивые зарубежные женщины стояли бы в очередях перед отелями, чтобы попасть к нам на интервью. Но мы слишком любили литературу, потому и имели к тому дню бутылку коньяка в портфеле и неуютную пустоту в карманах. «Человек – не машина, – любил говорить Ванин. – Всех романов не напишешь, японский бог!»

Мы спустились с Гусеевым вниз и подождали японцев в холле. Гусеев успел сообщить, что Судо-сан скромничает, называя себя журналисткой. На самом деле она дочь хозяина журнала, практически его владелица, потому что папаша уже стар. Сейчас Судо с Арамассой, который, по всему видать, ее любовник, путешествуют по свету. Завтра утром летят в Париж.

– Миллионерша, ядрена вошь! – сказал Гусеев.

По лестнице спускались японцы. На этот раз Судо-сан оделась в длинное вечернее платье, стилизованное под кимоно, – черного цвета, с драгоценностями. Ее плечи прикрывала легкая меховая шубка из темного блестящего меха – норка или нутрия – я в таких вещах тоже не разбираюсь. Арамасса-сан был, естественно, в смокинге и при бабочке; распахнутый плащ открывал великолепие кружевного жабо сорочки.

Мишка Ванин с тоской поглядел на свои рыжие полуботинки на «тракторах». Я тоже, признаться, не соответствовал международным стандартам. Но еще хуже выглядел Гусеев. Вид у него был самый затрапезный.

Судо-сан успела наложить на веки какую-то мудреную косметику и, надо сказать, сильно преобразилась в лучшую сторону. Подметая шлейфом мраморный пол, она проследовала к выходу с Арамассой, Мы двинулись в кильватере.

У подъезда «Астории» нас ждала интуристовская «Волга». Мы втиснулись в нее впятером, на что водитель сначала запротестовал, но, узнав, что ехать недалеко, в «Европейскую», смирился.

Смеясь и переговариваясь на всех языках, мы поехали по городу. Шофер дал круг по Исаакиевской. Арамасса щелкал языком и восхищался красотами архитектуры.