Поразительно, философ утром собирается звонить куда-то, будет корчить благодетеля…

Да неужели он действительно считает, что Гальбовиц — как они, что, уподобясь прочим, вовсе не по книгам он страдает, а по названиям на толстых корешках, по некой книжной массе, которую легко не без изящества размазать по стенам, включив в круговорот сегодняшнего интерьера?!

Дольше здесь оставаться Гальбовиц не мог. Ему было стыдно и противно.

Аккуратно все расставив по местам, он начал торопливо одеваться.

И ведь что ужасно: он снова будет приходить сюда и видеть это… И не только здесь… Он будет каждый день являться — то в один дом, то другой — знать тайну и — молчать. Работа, что поделаешь… Такой вот новый, неожиданный аспект… А надобно терпеть, и делать вид, и улыбаться… Эх!

Внизу ждал испытанный его велосипед, где в багажной сумке вперемежку с всякой мелочью лежала Книга.

Очень старая и очень рваная, наверное, и в самом деле никому не нужная.

— Но настоящая. Единственная. Только у него?

Или теперь — на всей Земле?

Он хотел было оставить на столе записку, где извинялся бы перед хозяином, поблагодарил бы за прием, за доброе участие, но передумал.

Нет, просто тихо уйдет — и не надо никаких расшаркиваний. Глупо.

А утром позвонит и скажет, что приобретать для дома книги расхотелось — есть на то досадные причины, разумеется, большущее спасибо, но не стоит утруждать себя и досаждать другим.

Как говорят, расстанемся друзьями.

Он погасил торшер и вышел в коридор.

Флюоресцирующая панель под потолком — своего рода ночник, обязательный атрибут любой квартиры — давала достаточно света, чтобы, не натыкаясь на предметы, можно было без помех добраться до парадной двери.

Сухо щелкнул замок — и Гальбовиц очутился на лестничной площадке.

— Нада тиха. Ночью труженики спят Вот только я… — напутствовал его привратный автомат. — Осадитя разговоры, уважайтя спящих дома… И-йех, калинка-малинка моя!.. Ну, гость, пошел!..

И тут впервые в жизни Гальбовиц с изумлением отметил для себя, что у него начисто отсутствует желание чинить этот разладившийся автомат.

Прежде — было, да, а вот теперь прошло. И — никакого сожаленья…

Поскольку, понял он, и в этом электронном препохабном Ваньке заключался тот же непотребный шарм, что и в роскошных книжных стеллажах…

И во многом другом, и во многом другом…

На первом этаже, стараясь не шуметь, он выкатил из бокса свой старенький велосипед, на всякий случай проверил содержимое багажной сумки, удовлетворенно улыбнулся и лишь затем шагнул на улицу.

После грозы было несколько прохладно, даже зябко. Влажный воздух, безмятежно чистый и бодрящий, напоен был свежим ароматом.

Распускается сирень, мелькнула мысль, что-то в этом году поздновато…

Эх, в такую ночь бы гулять да гулять!..

На улицах — безлюдье.

Еще не просохшие мостовые искрились, отражая свет вознесенных к небу неоновых дуг.

Чтобы скорее согреться, Гальбовиц изо всех сил налег на педали и помчался по улице, с шипеньем распуская по бокам от себя шлейфы воды, когда очертя голову врезался, как мальчишка, в очередную лужу, что встречалась на пути..

Быстрая езда, вопреки всему, успокоила, настроив на мажорно-безмятежный лад, и недавняя обида как-то незаметно, исподволь прошла, угасла наконец.

Ведь — мелочи все это, что ни говори. Пустые мелочи, пустые!.. И не на этом жизнь стоит…

Если ничего в дороге не случится, подумал Гальбовиц, через полтора часа я буду дома. И еще часика три смогу поспать. А перед сном я возьму свою Книгу и немного ее полистаю. Говорят, это чертовски приятное занятие…