Мы приехали в больницу, и мне снова стало страшно, потому что я никогда раньше не была в больнице, но видела по телевизору жутких окровавленных пациентов, кричащих от боли, и операционные, где режут живот и выпускают кишки.

Эта больница оказалась совсем не страшной. Меня провели через комнату ожидания, где стояли стулья и сидели родственники больных, и поместили в маленькую палату. Мама еще не приехала, и со мной осталась медсестра. Пришла врач. Она ощупала меня, посветила фонариком в глаза и сделала рентген. Это было не больно, только слегка утомительно, потому что надо было сидеть смирно и не шевелиться. Мне рассказали, как работает рентгеновский аппарат, я увлеклась и стала задавать вопросы, врач похвалила меня и назвала умницей. Мне стало даже нравиться в больнице. Потом меня отвели в палату ждать, пока будет готов снимок. Тут раздался голос мамы, и она ворвалась в палату. Ее лицо посерело, а щека раздулась от наркоза — ведь она прибежала прямо от зубного.

— Ох, Мэнди! — сказала она, обнимая меня.

Как ни глупо, от этих слов я вновь зарыдала, и она принялась покачивать меня, как младенца.

— Ну-ну, все прошло. Мамочка рядом.

Я зарылась лицом в ее мягкий живот, вдыхая запах горячей выпечки и талька. Мне было так стыдно, что я сказала Ким, будто она мне не мать, что я заплакала еще пуще.

— Подожди, милая. Я приведу сестру. Тебе нужно дать обезболивающее. Ты же у меня такая храбрая девочка, ты никогда не плачешь.

— Нет, не уходи. Не надо сестру. У меня ничего не болит, разве что самую капельку. Мама, я разбила очки, представляешь? Прости меня.

Но мама совсем не расстроилась из-за очков, хотя они и стоили больших денег.

— Мы склеим их суперклеем, — сказала она. — Если бы можно было склеить твою руку! Уверена, она сломана.

Но рука оказалась не сломана. Сильное растяжение, вот и все. Мне замотали кисть и сделали поддерживающую повязку.

— Ну вот, готово, — сказала сестра, аккуратно завязывая бинт. — Постарайся больше не прыгать под машины, Мэнди.

Я вежливо улыбнулась, но мама гневно взглянула на медсестру.

— Она не прыгала, ее загнали, — сказала она.

Сестра, занятая бинтом, не слушала ее. Она улыбнулась, будто мама пошутила в ответ.

— Ничего смешного! — воскликнула мама. — Все очень серьезно. Девочка могла погибнуть!

— Мам! — шикнула я.

Ни разу еще не слышала, чтобы мама так злилась. Она никогда не грубила людям.

Мама обняла меня за плечи, помогая встать. Ее руки тряслись.

— Идем, Мэнди, — велела она и потащила меня вон из палаты и по коридору. Мои тапочки скрипели по натертому полу.

Напротив больницы была автобусная остановка, но мама взяла такси. Я ездила в такси всего раз или два, но сейчас у меня не было сил гордо озирать окрестности, представляя себя богатой и роскошной дамой.

— Боевая девчушка, а? — сказал водитель такси. — Ох уж эти дети! Когда наши двое были в ее возрасте, каждый день приходили в синяках и шишках. Нас все врачи знали.

— Когда я приехала туда, моя девочка сидела в палате совсем одна, — гневно сказала мама.

— Мам, все в порядке. Сестра вышла всего на минуту, — произнесла я.

— И они даже не предложили оставить ее на ночь. А вдруг у нее сотрясение? — гнула мама свое.

— Но врач меня осмотрела и даже посветила в глаза, — заступилась я.

— Как только приедем домой, я вызову доктора Мэнсфилда. Посмотрим, что он скажет. — Мама меня едва слушала.

Как только мы вошли в дом, она уложила меня в постель, хоть я и твердила, что чувствую себя хорошо. Ей пришлось помочь мне раздеться, потому что я не могла двигать забинтованной рукой.

Она принесла мне ужин на черном подносе, разрисованном оранжево-алыми маками, как всегда, когда я болела. Оранжевый желток яйца, оранжевые мандарины, морковный пирог с оранжевыми прожилками, оранжевый апельсиновый сок.

Я нашла под подушкой орангутаншу Оливию. Я собираю обезьянок. У меня их уже двадцать две. Есть довольно старые, доставшиеся мне от мамы. Есть огромная горилла, почти с меня ростом, — папа подарил мне ее на Рождество. Но больше всех я люблю Оливию. Она маленькая, с ладошку, мягкая, пушистая и оранжевая.

Я усадила ее рядом с собой и стала угощать оранжевым чаем. Затем покачала ее в повязке.

— Не дурачься, Мэнди, — сказала мама. — Повязка для того, чтобы твоя рука отдыхала. Побереги ее. — Она села на краешек кровати и нахмурилась. — А теперь, дорогая, расскажи мне, как все произошло.

Мое сердце забилось под рубашкой. Я крепко сжала Оливию левой рукой. Опустила глаза, глядя на пустое блюдце на оранжево-черном подносе.

— Мам, я уже все рассказала. Я выбежала на дорогу. Прямо под автобус. Прости меня, я знаю, нужно было сначала посмотреть по сторонам. Я больше не буду, честное слово. Только не сердись.

— Я не сержусь на тебя, Мэнди, — ответила мама. — Скажи мне только, что заставило тебя выскочить на дорогу.

Нас прервал звонок в дверь. Доктор Мэнсфилд приехал к нам сразу после вечерней операции. Вначале он светился добродушием, похвалил Оливию и прочих обезьянок, осмотрел мою повязку и сказал, что мама справилась не хуже настоящего врача.

— Это не мама, это медсестра в больнице, — поправила я.

Тогда доктор Мэнсфилд нахмурился и начал выговаривать маме, что не стоило его звать, раз меня уже осмотрели в больнице.

Когда они начали спорить, у меня внутри все сжалось. Я потихоньку зарывалась все глубже и глубже в одеяло, мечтая скрыться под ним с головой, прижать к себе обезьянок и затихнуть. Даже когда доктор Мэнсфилд ушел, я не спешила вылезать, потому что знала: мама начнет расспрашивать меня, и что я ей отвечу?.. Я несколько раз зевнула и притворилась, что меня клонит в сон.

Мама всегда считала дневной сон полезным, но тут она стала щупать мой лоб и спрашивать, не болит ли у меня голова. Оказывается, при сотрясении мозга все время хочется спать. Я даже испугалась, потому что голова у меня и правда разболелась не на шутку. Мама тоже перепугалась и принялась успокаивать меня, говоря, что все будет хорошо.

Подъехала машина. Папа вернулся с работы. Он бросился наверх, едва услышав встревоженный мамин голос. В строгом костюме в полоску папа сам на себя не похож. Придя домой, он первым делом принимает душ, переодевается в блузу и старые мешковатые брюки — и будто надевает вместе с ними привычное домашнее лицо. Узнав, что со мной приключилось, он позабыл про душ и сел рядом со мной на кровать, слушая мамин рассказ. Вначале она говорила спокойно, потом ее голос начал срываться и дрожать, а когда она вспомнила, как вернулась от зубного и встретила на пороге женщину, рассказавшую ей, что Мэнди попала под машину, не выдержала и разрыдалась.

— Не плачь, мамочка! — У меня самой на глаза навернулись слезы. — Прости меня. Я не пострадала, голова у меня почти не болит, и рука скоро заживет. Только не плачь, пожалуйста.

Папа обнял нас обеих, и мы понемногу успокоились. Мама, слегка всхлипывая, пошла греть чай, а папа крепко прижал меня к себе.

— Главное, что ты жива и здорова, мартышка. Не переживай за маму. У нее в последнее время неладно на работе, и зуб этот разболелся, а тут ты — подумать только, чуть не сбила автобус! Бедная наша мама! Бедная наша Мэнди!

Он вытер мои слезы мягкой лапкой Оливии, и когда в комнату с подносом в руках вошла мама, я уже смеялась. Я надеялась, на сегодня с расспросами покончено, но тут мама рассказала, что та женщина говорила ей, будто бы за мной гнались девчонки. Папа выпрямился, и я поняла, что ему не до шуток.

— Что это за девчонки, Мэнди?

— Снова та троица, я угадала? — спросила мама. — Мелани, ее подруга, высокая, с дерзкой ухмылкой, и третья, задавака с кудряшками. Не понимаю, как Мелани могла стать такой жестокой, очень милая была девочка, мы ладили с ее мамой. Вот что — позвоню-ка я ей…