Классическое сотрясение мозга разыгрывалось как по нотам: вместо вожделенных пера и бумаги Тихону являлись только яркие красные круги со зловещей махровой каемочкой. Удерживать на чахлой шейке отягощенный травмой и ответственностью сосуд мысли дальше было невозможно. Трудовик поднялся, притих и аккуратно разложил пострадавшие части тела на столешнице.

– Вот правду тетушка говорила…Беда мне наступила от головы, прямо на самое святое место беда наступила…Довели завистники надежду просвещенных элит! Хотят обесточить свет моей творческой деятельности. Но я молчать не стану, сообщу по инстанциям! – Тихон Гаврилович по капле наливался прежним непримиримым духом. – Так… Гаагский суд отпадает… Они мне так и написали: если проблема с головой, их не беспокоить. Я понимаю, уважаю даже их позицию, все-таки организация молодая, неопытная. Нашим бы клоунам столько самокритики! – и он на мгновение погрузился в сладкий мир восстановленной справедливости, где каждый из его коллег и прочих недругов уезжает в кругосветный тур публичного покаяния в своем сволочизме.

Благостная картина потеснила алые вспышки сотрясения, сумерки сознания слегка расступились, и с предельной ясностью Тихон вдруг вспомнил забытую на столе Поленко бумажку, таинственную тень и последовавший за этим пердимонокль. Внезапное открытие его совершенно не успокоило, хотя позволило далеко продвинуться в вопросах диагностики упадка сил. А также обозначило круг подозреваемых, определенно обладавших каменным сердцем и сделанным из того же материала орудием преступления.

Мотивы покушения также были очевидны: в их основе лежала древняя, как мир, и изобретательная, как модница в обделенной изобилием Северной Корее, борьба за власть. Трудовика не смущало, что прежде игры престолов в спецшколе не выливались в леденящие кровь заголовки криминальных новостей, оседая сухими параграфами приказов в Районо. А там войны годами велись только в виде сражений фасонами юбок и количеством ювелирки, как и в любой другом террариуме чисто женского коллектива.

Теперь все изменилось. Долгожданный день, вернее рассвет, икс настал: виртуальные недруги, из-за которых из года в год срывалось назначение Тихона Гавриловича на руководящую должность, наконец-то вышли из сумрака и обрели вполне конкретные очертания черного человека в черных штанах и черных ботинках. Противостояние предстояло нешуточное, но поднаторевший в склоках Квазимодыш и больной головы не склонил. Поудобней расположившись на кресле, он с решимостью недужного петуха, выходящего на предсмертный бой с кухаркой, стал прикидывать план великой административной битвы. Травма давала о себе знать, мысли путались в густом мареве головной боли, но трудовик со знанием дела продирался сквозь лабиринт искривленной китайским сувениром логики.

– Оскорбление действием и тяжкий вред здоровью – это раз. – Схема обещала быть оригинальной. – Главное, сохранять все симптомы нетронутыми до конца следствия. С нашим участковым терапевтом это не сложно. Два – я знаю, что они хотели, а значит, в милиции больше не будут отмахиваться обидными намеками, что, мол, масонам от меня ничего не надо и они не могли расковырять замок в моей квартире. А ведь то, что замок поцарапан изнутри, и указывает на масонов напрямую! Они – везде, проникли в святая святых нашего общества, вездесующие масоны. По телевизору так и говорили.

Тихон нахмурился и по привычке молниеносным движением руки проверил наличие вольных каменщиков у себя за спиной. Все было чисто. Наметки по плану продолжались:

– Третье, мой главный козырь: я смогу их опознать! По острому холодному кулаку и черным штиблетам. С моей-то наблюдательностью этот преступник поймается не один раз, во всех тайных уголках страны его будет высматривать автопортрет, или по-научному, фоторобот. Вот я сейчас быстренько его отрисую, еще сниму отпечатки пальцев с затылка. И он у меня в руках! Где же мой блокнот?

На столе заветной тетрадки не оказалось, не было ее и под столом, и на стуле, и вообще в обозримых пределах директорского кабинета. Тихон попытался вспомнить, где они с бесценным молескиным виделись в последний раз. По всему выходило, что, истратив последний лист безоговорочную победу зеленого змия над Афонькиным, он бережно погладил клеенчатый переплет и уложил свою прелесть в специальный карман брюк. Ночная сцена в школьном предбаннике встала пред его внутренним взором во всех отчетливых подробностях. Вот о Красномордом напоминает батарея, нет, целый батальон бутылок; вот пораженный Тихон опускается на скамью под зеркалом и фиксирует акт нарушения Афонькиным общественного спокойствия – ведь не может же общество спокойно спать, когда его член, понимаешь, налился пороком. Вот трудовик, оставив тару на столе в качестве улики и для того, чтобы испарениями потравить моль в раздевалке, мчится к дорогому Леониду Серафимовичу со сверхважными новостями и тетрадью в кармане. Уже стоя перед директорской дверью и потея от избытка благоговения перед начальством, он достает великую летопись из широких штанин и готовится с почетом преподнести ее долгожданному читателю. Он один сможет по достоинству наказать всех действующих лиц этой повести школьных годин.

– А дальше-то что? – в задумчивости выдохнул Квазимодыш, насупив бровки и силой мысли пытаясь приподнять завесу тайны над будущим этого прошлого. – Дальше эти, враги, лишили меня физической возможности слиться в порыве с высокоуважаемым господином Поленко! Он меня сам уполномочил разоблачать, особенно таких вот несогласных с моим возвышением, – Тихон для верности стукнул кулаком по столешнице, на что ударом чугунного молота тут же отозвалась боль в затылке, и тонким, мелодичным переливом запело что-то у ножки стола. Оглушенный уполномоченный переломился пополам и уткнулся носом в источник райского звона: то вибрировал его прекрасный немецкий лобзик, а чуть поодаль мирно лежала клеенчатая тетрадь.

К гулу в голове прибавилось нешуточное сердцебиение – такую радость от встречи испытывали разве что наконец обнявшие друг друга однополчане, прошедшие Варкрафт с первого до восемьдесят пятого уровня рука к руке, то есть мышка к мышке, один в Находке, а другой в Буэнос-Айресе.

Под непрерывный грохот черепно-мозговой наковальни размякший от пережитого Тихон сполз на пол, прижал к груди свое сокровище и хозяйским движением притянул к себе лобзик. Сил на то, чтобы облобызать его уже не оставалось, и трудовик просто тихо млел, привалившись к ножке стола и нежась в первых лучах сентябрьского солнышка, нарезавшего, подобно всесильным мечам джедаев, в симпатичную золотую дырочку тусклые гардины и пыльный воздух кабинета. Тщательно натертый паркет блестел свежей мастикой, которая намертво въедалась в брюки сидельца, попутно обволакивая его самого ядовитыми парами канцерогенного свойства. Часы мерно цоколи, время подходило к семи.

Лобзик, тетрадь и человек еще долго могли бы наслаждаться негой и покоем акварельного утра, но Тихона Гавриловича вид неработающего бездельника раздражал всегда. Превозмогая ноющую боль в висках, он сложил колени и локти и из этой позы эмбриона попытался одним щелчком разложиться до размеров нормального мужчины. Трюк не удался, и не только потому, что означенной цели Тихон не осилил на протяжении всей своей энергичной жизни – нормальным его постеснялись бы назвать даже мегакорректные ребята из ОБСЕ. Дело стопорил нужный, но все-таки балласт: инструмент и собрание сочинений на двухсот двадцати листах в клеенчатом переплете. Дорогие сердцу предметы намертво застряли в цепких ладошках, лишая трудовика возможности удачно сгруппироваться для принятия вертикального положения. Наконец, конфликт потребностей и возможностей был решен; тетрадь с большими предосторожностями отправилась в карман, а лобзик, достойно выполнив роль противовеса при поднятии груза, заслужил место в руках Квазимодыша. Теперь Тихон стоял, стонал и покачивался прямо у окна кабинета, подсвеченного шальным калейдоскопом солнечных зайчиков от проезжавших мимо школы автомобилей.