Войдя, я сразу же почувствовал висящее в воздухе напряжение. Люди толпились в коридорах и слонялись вокруг радиорубки. Кродер стоял у дверей отделения кодов и шифров рядом с одним из криптологов, который под его взлетом вжался в стенку: голос Кродера резал несчастного как ножом: “Так какого черта вы не связались со мной по телефону? Меня не волнует, сколько было времени, и вам стоило бы это знать”. Я прошел мимо них и подумал: Господи, раз уж Кродер потерял свое хваленое хладнокровие, значит, произошла какая-то крупная накладка, и все валится из рук… что-то произошло, что-то случилось, и ты это чувствуешь. Но меня теперь больше ничего не волновало.

Ломан попросил встретиться с ним в его кабинете, но его не было на месте, так что мне пришлось присутствовать при разговоре Рэдклифа по телефону — он коротко бросал слова, и его лицо при этом свете было пепельного цвета…

— Фенсинг больше не числится на службе. — Глянув на меня, он коротко кивнул и продолжал говорить: — Нет, официально мы считаем это самоубийством.

Как бы там ни было, но он выдал эти слова; звучали они не лучшим образом, но, по крайней мере, честно — “больше не числится на службе” было одним из тех скромных эвфемизмов, к которым прибегают бюрократы с третьего этажа; почему бы им не писать о нас в своих справках просто как о “мёртвых”, когда кто-то из нас сгорает — неужели в этом есть что-то оскорбительное, что-то неприглядное, о чем нельзя сказать откровенно?

— Конечно, мы этим занимаемся. — Его бледные пальцы барабанили по столу. — Мы вызвали Ковача из Белграда и Джонса из Рима, и они пытаются найти Хокриджа через его оперативного начальника.

С плаща у меня стекали струйки воды — весь день дождило, паршивая весна, которая действует тебе на нервы; ради всех святых, чего ради им вызывать Джонса? В последний раз, когда я слышал о нем, Джонс ради нескольких крох информации вышел на связь с глубоко законспирированными агентами в Коммунистическом блоке, потому что у них были в красном секторе пять контактов, имеющих отношение к “Соболю-Один”, после чего оставил их “без надежного прикрытия”, как именовали подобные ситуации сопливые юмористы с третьего этажа.

— Нет, — продолжал Рэдклиф, — мы на него еще не вышли.

Пресытившись ожиданием, я вышел и двинулся по коридору в надежде найти где-нибудь Ломана, после чего прикидывал снова вернуться в кабинет, а если его там опять не будет, пошел он к черту. Но, выйдя на лестничную площадку, я увидел, что он стоит наверху, прислонившись к перилам, и с кем-то разговаривает. Внезапно он посмотрел вниз и увидел меня.

Я стоял, засунув руки в карманы плаща, и спокойно ждал. Если этот сукин сын хочет переговорить со мной, ему придётся обратить на меня внимание.

Вместе с ним был Калтроп, и они вдвоем спустились по лестнице.

— Прости, что не встретил тебя в кабинете, но тут черт-те что делается. — Ломан был невысок, щеголеват, и от него несло кремом для обуви; я мог пришибить его на месте одной левой, и он это понимал. — Давай зайдем куда-нибудь, идет?

Это “куда-нибудь” оказалось комнатой рядом с кладовкой, на двери которой не было ни номера, ни таблички с именем, — она ничем не отличалась от прочих дверей в этом неприметном здании. В ней никого не было; она предназначалась дня складирования вещей, до которых не доходят руки — полупустые коробки с папками, несколько потрепанных кожаных кресел, кофейник и чашки в мятой картонной коробке, чей-то велосипед со спущенными шинами и болтающейся цепью.

Закрыв двери. Ломан повернулся ко мне.

— Хорошо, что ты появился.

Я промолчал, не глядя на них. Я понимал, что Калтроп здесь на тот случай, если Ломану потребуется защита. Для этого он еще годился.

В комнате стояла тишина, нарушаемая только стуком дождевых капель за окном.

— Почему бы нам не присесть? — Калтроп двигался легко и небрежно, весь из себя такой жизнерадостный. Смахнув пыль с сиденья одного из кресел, он шлепнулся в него и, вытянув ноги, взглянул на меня с дружелюбной улыбкой.

Ломан тоже собрался было сесть, но остановился, заметив, что я не сдвинулся с места.

— Мы должны принести тебе свои извинения, Квиллер. Мы… э-э-э… глубоко сожалеем об обстоятельствах, которые вынудили тебя подать заявление об отставке, и выражаем глубокую надежду, что ты изменишь свое намерение. За окном все так же лил дождь.

— И вы не должны сомневаться, что по-прежнему среди друзей, как вы знаете, мы… — присоединился Калтроп.

— Друзей?

Ломан дернулся, хотя я даже не повысил голоса. Он тут же оправился, стараясь скрыть смущение от того, что позволил выдать свое состояние.

— Ох, да брось. Ты прекрасно знаешь, что каждый тайный агент должен быть готов к тому, что при соответствующих обстоятельствах его могут списать. Кроме того. Перед заданием ты, как обычно, подписал все соответствующие документы.

От вида его физиономии мне сделалось просто муторно, и, отвернувшись, я уставился на картину на противоположной стене, изображавшую амазонку в пурпурном одеянии и в шляпке с перьями. На верхней планке рамы валялась дохлая моль. Почувствовав, что готов к разговору, я повернулся к Ломану.

— Да, я подписал документы предписанной формы. Я произнес эту фразу тихо и спокойно, но он знал мое умение держать себя в руках, — даже если меня душила ярость, в глазах у меня ничего не выражалось. Не такого ли поведения они и ожидали от нас, неприметных исполнителей? Полный тотальный контроль над всеми действиями. Предполагалось, что в поле мы ведем себя как дохлые ящерицы, сливаясь с окружающей средой, а возвращаясь в Бюро, обретаем облик цивилизованных людей. Что мы и делали.

— Да, я все подписал. Кроме того, я разрядил бомбу. Знай я, что вы подложили ее для меня, я притащил бы ее с собой и разнес бы это гребаное здание на кусочки.

Развернувшись, Ломан неторопливо отмерил пару шагов, поблескивая лакированными носками туфель: короткие ручки сложены за спиной, и в манжетах тускло искрились черные агатовые запонки.

— Необходимость этого, — прошелестел он, — была согласована на самом высоком уровне, как ты догадываешься. Ставкой была судьба нации. Мы…

— Эта ставка присутствует всегда. Иных операций вы мне и не поручаете.

Он пожал плечами.

— Был риск, что ты сломаешься при допросе.

— У меня была капсула.

— Конечно, но мы не могли полагаться только на нее… — Он снова пожал плечами.

— Значит, будем и дальше использовать такие методы?

— Совершенно верно.

— Вам хоть известно, сколько заданий у меня за плечами?

— Я знаком с твоим опытом, но…

— Ты сам направил меня.

— Это верно.

Я шагнул к нему.

— И вы сочли, что я из тех бесхребетных слизняков, которые не рискнут раскусить капсулу с цианистым калием? В самом деле?

Треснувшее стекло в раме картины на стене задребезжало; этот невзрачный сукин сын опять дернулся, и внезапно я почувствовал к нему нечто вроде сочувствия, потому что он — неотъемлемая часть системы, которая в один прекрасный день может потребовать, чтобы Контроль, продумав все детали, приговорил к смерти первоклассного оперативника где-нибудь вдали от Лондона; и хотя у них и не будет стопроцентной уверенности в необходимости его гибели — но под страхом краха карьеры выбора у них нет, и труп его будет брошен где-то на вражеской территории, где с ним обойдутся как с падалью и выбросят на помойку крысам.

Но теперь им пришлось столкнуться кое с чем похуже, чем свидетели из Лондона — предполагаемый мертвец вернулся жив и здоров и бросает им в лицо жесткие обвинения.

— Мы должны делать то, — быстро сказал Ломан, — что должны.

На это я не ответил. Послышался мягкий спокойный голос Калтропа:

— На каких условиях, Квиллер, вы согласны вернуться?

— Ни на каких.

— Мы можем предложить более чем хорошие условия, Квиллер, — начал соблазнять Ломан. — Например, во всем, что касается связи, сигналов, контактов и прикрытия, решения будешь принимать ты и только ты.