Вновь отворила Анна Ильинична. Строгость лица ее несколько смягчилась, когда она, глянув мне за плечо, не обнаружила на крыльце нашего урядника.

– Вы к Володе? – спросила она сразу же. – Позвольте вашу шубу, я повешу ее в прихожей. Там тепло. – Приняв от меня одежду, Анна Ильинична сказала: – Проходите, не стесняйтесь, он у себя в комнате. По-моему, читает.

Владимир лежал на мягком диване напротив окна. Левую руку он закинул за голову, в правой держал книгу. Завидев меня, наш студент тотчас оставил чтение и поднялся. Под его доброжелательным взглядом я вдруг не по возрасту и не по характеру оробел, как-то странно забыв, что предо мною совсем еще молодой человек, юноша неполных восемнадцати лет. Такое, впрочем, происходило не раз – именно с ним, Володей, и при том, что помнил я его совсем мальчишкой.

– Садитесь, Николай Афанасьевич, – сказал он. – Садитесь на диван, а я устроюсь напротив. Вот так хорошо будет. Вы ведь поговорить пришли о чем-то?

– Да, – ответил я, усаживаясь на диван с кретоновой обивкой в мелкий цветочек. – Верно, Володя, поговорить. Давно хотел да все никак не мог собраться.

Ульянов сел напротив на стул, заложил ногу за ногу.

– Слушаю вас, Николай Афанасьевич.

Тут я вновь оробел, будто мальчишка, и, вместо того чтобы сказать решительно: «Милый друг Владимир, оставьте мою дочь в покое и уж во всяком случае не подсовывайте ей никаких ваших книжек», – вдруг вымолвил:

– Какая страшная смерть – утопление…

Владимир помрачнел, побарабанил пальцами по столу, к которому он сидел вполоборота.

– Страшная, да… Знаете, а ведь я, Николай Афанасьевич, однажды едва не утонул. Я мальчишкой завзятый был естествоиспытатель.

Я невольно усмехнулся, услышав это «мальчишка» из уст пусть и не мальчишки, но уж никак не взрослого мужчины. Владимир усмешку мою заметил, однако понял ее, видимо, по-своему – решил, что меня позабавило слово «естествоиспытатель».

– Ну да, натуралист, такой, знаете ли, Ламарк девяти лет от роду. Мы с ребятами летом к Свияге бегали, а чаще всего я на речку с Колькой Нефедевым ходил, дружком моим закадычным. Он рыбалить любил – не остановишь. Я же лягушками интересовался, сейчас уже и не пойму, чем меня эти земноводные занимали. Вышли мы к заводи, а там этих лягушек – прорва. Казалось, зачерпни воды, так в руке только они и останутся. Я и попробовал зачерпнуть… – Тут усмешка у Володи пропала, он нахмурился. – Нагнулся, а берег скользкий оказался, так я в воду и съехал. Дно топкое, меня начало засасывать. Я кричу, Колька тоже вопит как оглашенный, но подойти боится. Так бы я и ушел в трясину, право слово, ежели б не заводской один. Там рядом винокуренный завод был. Услышал этот рабочий наши крики, прибежал и вытащил незадачливого Ламарка. Вовремя подоспел – меня уже по грудь засосало, да. Я, наверное, тогда впервые страх смерти испытал. И он во мне долго еще жил, а может, до сих пор живет. После того случая отец мне запретил ходить на реку летом. Только зимой, чтобы по льду на коньках бегать… – Владимир вдруг указал на книгу, которую читал перед моим приходом, и резко переменил тему: – Знаете, а вот тут как раз один любопытный случай описан, вполне похожий на наш.

Я, признаться, почему-то полагал, что студент наш читает все того же Чернышевского. Но когда он, приподняв книгу, показал мне обложку, я увидел название: «Архив судебной медицины и общественной гигиены. 1868 год».

– Это из библиотеки моего деда, – пояснил Владимир. – Вы разве не помните? Александр Дмитриевич семь лет служил в Санкт-Петербурге полицейским врачом. И журналы эти до конца жизни выписывал. Очень кстати… Так вот, тут описан случай с утопленником. Дело было на Неве, осенью. И полицейский врач, осмотревший тело, установил, что смерть наступила от сердечного приступа, вызванного переохлаждением в студеной воде. Ну, тут перечислены всякие признаки… Короче говоря, сколько я могу судить, наш бедолага, господин Рцы Слово, от того же скончался, от остановки сердца. А лед, сковавший реку, сыграл свою роль, и тело сохранило все те признаки, которые появились в момент смерти. Называть их не буду, ежели захотите их уяснить – сами полюбопытствуйте.

– А как же дама? – спросил я. – Ее-то утопили? Несчастная женщина…

– Дама? – Владимир удивленно взглянул на меня. – Неужели вы не заметили? – Он покачал головой. – Вот те на, а еще военный человек, подпоручик артиллерии, участник Севастопольской обороны! Как же это вы, Николай Афанасьевич?

Я был удивлен словами молодого Ульянова не меньше, чем он – моими:

– И что же я, по-вашему, должен был заметить?

– Да ведь у нее раны в груди!

– Раны?! Какие еще раны? – воскликнул я, пораженный до глубины души.

– Думается мне, огнестрельные. Но очень странные. Мне кажется, кто-то стрелял с близкого расстояния, не исключено, что из охотничьего ружья. Однако на дробь не похоже, но и на охотничьи пули тоже. Такое впечатление, знаете ли, что по этой даме выстрелили из новомодной автоматической картечницы господина Максима, я читал о ней недавно. Только откуда в нашей глуши картечницы, да еще автоматические? В общем, я разглядел три входных отверстия. Они весьма небольшие, и на черном мокром платье их не так уж видно, но если поглядеть сзади… Зрелище ужасающее. Я поначалу не хотел смотреть, не люблю картины такого рода, но потом, когда тело укладывали в сани, все-таки не выдержал и глянул. Там, наверное, половины спины нет, да после пребывания в воде, да рыбы еще пообъедали… Бр-р-р… Вот я и думаю, чем же таким мелким и страшным в эту женщину выстрелили…

Не скрою, я был поражен как наблюдательностью молодого Ульянова, так и его осведомленностью в вопросах новых оружейных изобретений. Мне хотелось как следует порасспросить его, но, с другой стороны, я не желал признаваться в том, что, помогая уряднику и Кузьме Желдееву укладывать тела в сани, я все время отворачивался, стараясь не смотреть на покойников.

– Да-а-а… – протянул я. – Надо же, как годы берут свое. Что-то порастерял я способность к обсервации. Да и смешался я тогда, пришел в некоторое даже смятение. Шутка ли – два утопленника в нашей добронравной Ушне! Но, может, та женщина была еще жива, когда оказалась в воде? Нахлебалась воды и утонула, а то, что на спине, – просто от рыб?… Верите ли, рыбы, даже не хищные, – жестокие твари.

Владимир покачал головой.

– Нет, вряд ли. Я, конечно, не врач, но, по-моему, раны смертельные. И даму эту застрелили в упор. Не знаю пока, чем, но застрелили. А в воду бросили уже мертвой. Так что, Николай Афанасьевич, ни он, ни она не утопленники. Женщину кто-то застрелил и потом бросил в реку, скрывая преступление. А не известный нам господин Рцы Слово вытащить ее хотел, да сердце в холодной воде остановилось… Хотя есть там еще кое-какие загадки… – пробормотал Владимир. – Интересно было бы поговорить с полицейским врачом, только вряд ли наш урядник позволит мне самостоятельно отлучиться в уезд. А с ним ехать и в его присутствии разговоры вести – пустое дело…

Тут я вспомнил мои бедовые ночные соображения об этом происшествии.

– Как по-вашему, Володя, – сказал я, – а не мог ли сам покойник покойницу и застрелить? И утопить после? – Произнес я эти слова и тут же устыдился их явной нелепости.

В глазах нашего студента вспыхнул озорной огонек.

– Ну-ну, – усмехнулся он. – И как же это у вас получается, Николай Афанасьевич, – сам утопил, сам же и вытащить пытался?

Я знал, что сморозил глупость, но сдаваться не хотел и потому упрямо продолжил:

– А все очень просто. Может, господин этот, иностранный то есть, ревнивцем был, наподобие Отелло. Только тот задушил, а этот за ружье схватился. Взял и застрелил возлюбленную, даже, может статься, жену. Застрелил, а потом утопил. И только совершив злодеяние, раскаялся, что не по-христиански получается: в воде страдалица осталась, а надо бы ей в земле успокоиться. Начал ее вытаскивать, а сердце и не выдержало. Разве не могло так произойти? По-моему, весьма похоже на правду и очень даже по-человечески.