– За пять лет мы с тобой ни разу не говорили... – сказала она, устало осев в кресле... – А я хотела, но не могла... Ты для всех нас был чужим. До твоего прихода в наш дом мы все жили нормально, как все. Время шло, все, что надо проходило и все, что надо уходило. Потом пришел ты. Настырный, всего на семь лет меня моложе... Ты любил и Веру заставил себя полюбить. Я чувствовала, что ты стал для нее самым важным, важнее меня. Она говорила мне "Женя так ревнив...", "Женя скажет: "Это чепуха и все проходит... "", "Женя все время говорит мне: "Ты такая любимая!"" "Женя так бережно стирает мое белье и я чувствую, что это доставляет ему удовольствие..."

– И вы стали ревновать, – усмехнулся я. – Как пошло... Вы сравнивали меня со своим мужем и раз за разом понимали, что замужество было вашей главной ошибкой. Ваш единственный мужчина женился на вас так, как покупают домашние тапочки... И вы всю жизнь для него были домашними тапочками. Он всегда знал и был уверен, что все, что хорошо для него, то хорошо и для вас. И вы прожили с ним всю свою жизнь...

– Да, да, да! – вскричала теща со слезами на глазах. А мне хотелось, чтобы меня любили. Пылко, страстно... И с твоим появлением я начала терять дочь и приобрела это гадкое ощущение в пол-, в четверть накала прожитой жизни... Нам с мужем было столько, сколько тебе сейчас, когда мы утратили влечение не только друг к другу, но и вообще влечение. И вдруг оно у меня появилось... Но ты не хотел замечать во мне женщины... И я возненавидела тебя сначала бессознательно, потом и сознательно. И начала отрывать дочь от тебя. Это я заставила ее убедить тебя уйти из института. Я знала, что ты любишь свою работу, живешь ею и потеря ее рано или поздно убьет твое самоуважение.... Я постоянно напоминала Вере, что ты хочешь переделать ее на свой лад, убить в ней личность. Я часами доказывала, что ты не тот человек, что ей надо найти другого, богатого, перспективного. И поощряла ее знакомства с дамами из женского клуба... И пичкала ее психотропными средствами... И, сломав ее, заставила поклясться, мною и дочерью, что она порвет с тобой! О, господи, как я наслаждалась твоим горем! Я пила его из твоих глаз... Я готова была наслаждаться им часами...

– А мне вас жалко... И всегда было жалко. Каждый наш с Верой божий день начинался с вашего утреннего звонка. Вы вечно жаловались на здоровье, вечно спрашивали не ссоримся ли мы... Все вокруг вас было источником страха... Все холодильники вы забили всевозможными лекарствами; единственное, чему вы научили мою дочь – это панически бояться пчел, микробов и мух, мазаться зеленкой и ходить с ног до головы облепленной бактерицидными пластырями... И все потому, что в вашей жизни очень мало было событий. Ваша жизнь во многом похожа на сильно недодержанную фотопленку И потому вы дорожите не блеклым, практически не различимым содержанием этой фотопленки-жизни, а ее длиной...

– Я ненавижу тебя! Ты безжалостный, бессердечный урод! Убей меня! Убей!!! Единственное, что я хочу – это чтобы ты до конца своих дней просидел в вонючей тюрьме...

– Нет! Не убью... – сказал я вдруг охрипшим голосом. – Мне жаль вас... Выходит, мне надо было просто-напросто время от времени хлопать вас по попке... И врать, какие у вас прекрасные глаза и цвет лица. И я не потерял бы Веру... И моя дочь всегда бы была рядом со мной... Нет, я передумал вас убивать. Я, пожалуй, пойду отсюда подальше...

– Как пойдешь??? Нет, нет! Не уходи! Не уходи!!! Ты должен убить меня! Ты, негодяй, ты должен, должен убить меня!

– Вы всегда хотели, чтобы я был негодяем. Чтобы оправдаться перед собой и богом. Возьмите нож, я пошел... – сказал я и, кинув нож на разделявший нас журнальный столик, встал и направился в прихожую.

Когда я справился с замками, из гостиной раздался стон. Я бросился туда и увидел, что теща убила себя по-римски – бросилась грудью на поставленный торчком разделочный нож. Я подошел к ней и перевернул на спину. Лицо ее светилось нечеловеческим удовлетворением...

И уже в ходе следствия я узнал, что перед тем, как покончить с собой, она написала на клочке бумаги записку "Это Евге..." и бросила ее рядом с собой.

Когда следствие окончилось, я уехал сюда. Оставаться В Москве я больше не мог... И, знаешь, мне жаль, что все так получилось... Я хотел бы, чтобы она жила... Если б я так жил, я бы застрелился...

Ольга потянулась к бутылке "Камю", налила себе полную рюмку и выпила.

– Ты чего? Надраться хочешь?

– Дураки вы все! А все учите, учите! Ты хоть можешь представить, как твой рассказ со стороны воспринимается?

– Конечно! Маленький человечек плачется. Маленький, мелкий, ничтожный человечек, без гордости, без ума, без совести. Тварь, тещу убил...

– Приблизительно так, – старательно выговорила чуть опьяневшая Ольга.

– Все дело в том, что когда ты попадешь в подобную жизненную ситуацию, ты всегда оказываешься маленьким плачущим человечком. Силу и гордость человек придумывает, чтобы скрыть это. Я ведь знал, что все так получится и знал, что делать, чтобы все было тип-топ – и волки сыты и овцы целы. Но если бы я подлаживался, то все стало бы искусственным... И я, и они и весь наш мир...

– А так он настоящий?

– Настоящим мир быть не может.

– Почему?

– К счастью, большинство людей играют в поддавки... Даже с богом играют...

– Играть в поддавки – это быть добрым?

– Добреньким.

– Отведи меня спать...

– А у тебя тяга к спиртному...

– Ага. Особенно в одной клетке с сумасшедшими и тобой.

– А почему со мной?

– После таких разговоров я всегда боюсь, что и у меня, может быть, будет такая же безалаберная и неустроенная жизнь... И мне становиться страшно...

– С твоими-то связями и внешними данными такая же жизнь? Ты ведь всегда сможешь стать женой профессионального депутата или какого-нибудь благополучного атташе в какой-нибудь сказочно-красивой республике.

– Смогу... Если окончательно не испорчусь здесь, в твоей тайге... Пошли спать.

Я отвел Ольгу в отведенную ей комнату, уложил в белоснежную, пахнущую лавандой постель. Когда она заснула, я поискал что-нибудь себе под голову и, найдя на стуле маленькую вышитую крестиком диванную подушечку, лег спать на пушистом прикроватном коврике.

Утром, сразу же после завтрака мы устроили производственное совещание. Коля успел похмелится задолго до омлета и потому был изрядно весел и неистощим на выдумки. Он сразу же предложил Борису с Шурой не церемонится с подъемом ящика, а просто-напросто уронить на него гарпун с раздвигающимися перьями.

– С баксами ничего не случится, – сказал он, доедая десятый оладышек. – Ну, подмокнут немного. А гарпун Шура за два часа сделает.

Шура подумал немного над предложением Бориса и сразу же ушел в мастерские. За ним побрел явно не выспавшийся Борис. Проводив его оценивающим взглядом, я уставился на Николая и спросил:

– Ты опять нажрался, пьянь болотная?

– Не боись, начальник! – ответил он весело. – Все будет в ажуре!

И, подмигнув, убиравшей со стола Инессе, сказал ей:

– А где Худосоков-то твой? Отдыхает, небось, после бурно проведенной ночи?

– А ты чо так улыбаешься? – ответила она подбоченившись. – Как салом рожу натерли? Я женщина завсегда честная и с двумя мужиками в кровать не лягу. Тем более ребеночек у меня под сердцем... Наш с Боренькой... А Худосоков твой в приемной на диване ночевал. И с утра раннего на кухне со мною старался. Это он, родимый, оладышков напек...

В это время в кают-компанию вошла Ольга с Елкиным. Последний, судя по глупой улыбке, явно пребывал на седьмом небе. И было от чего – Ольга была обворожительна в обтягивающих черных джинсах и не закрывавшей умопомрачительный животик короткой алой кофточке. Свежая, подтянутая, с искрящимися глазами, она притягивала наши взгляды.