"Гоголя" "проходили" исключительно Чернов с Веретенниковым. Отправив домой насупившегося от передозировки Свитнева, друзья шли веселиться, и веселились отменно – у собранного до последнего нейрона и застегнутого до последней пуговицы Веретенникова "Гоголь" напрочь отключал торможение. Одна из историй случилась в предновогодний вечер: они просили милостыню в переходе с "Чеховской" на "Пушкинскую". “Подайте кандидатам наук на пропитание! Подайте старшим научным сотрудникам на проездные билеты!”

Это было что-то! Охрипли от смеха вчистую. И за полчаса набрали пакет лежалых сушек с маком, свежую пролетарскую газету “Правда” и килограмм только что отмененной советской мелочи.

Потом в институте появилась Вера – милая, отзывчивая кошечка с внимательными голубыми глазами. В первый ее обеденный перерыв Чернов налил себе и Свитневу по полстакана спирта. Чокнувшись, они выпили, закусили и, ублаготворено откинувшись на спинки стульев, взяли сотрудницу под перекрестный огонь заблестевших глаза. Вера, само собой, не знавшая, что в бутылке из-под “Рояля” была вода, озадачилась. А Чернов, в двух словах рассказав девушке о достоинствах многоканальной космической съемки, поинтересовался, не желает ли новая сотрудница чаю. Сотрудница желала. Чернов пошел к шкафчику, покопался в нем, и вернулся к столу огорченным:

– Заварка как назло кончилась... Придется эн зэ заваривать...

И набрав из-под помидоров, росших на подоконнике, использованную заварку (слитую день назад для подкормки растений), ссыпал ее в фарфоровый чайник, залил кипятком и, поощрительно улыбаясь, заверил Веру, что фирменный чай лаборатории ей, несомненно, понравится".

Со временем дела в институте пошли совсем плохо, и друзья Чернова один за другим уволились. Юра через тещу-переводчицу устроился в английскую фирме, занимающейся инженерно-геологическими изысканиями в СНГ, и стал зарабатывать весьма приличные деньги. И все у него пошло-поехало: поменял в квартире окна, полы и двери, дважды в год ездил на заморские курорты, потихоньку начал пить и, в конце концов, потерялся.

"Все дело в любви и вере, точнее, в их отсутствии, – думал Чернов, осмысливая перемены в жизни друга. – Как только перестаешь верить в одно, в другое, в третье, как только перестаешь любить, подступает растерянность, подступает Ничто, подступает Танатос. Жизнь и любовь (вера – это тоже любовь), как кварки с глюонами. Стоит исчезнуть глюонам, как кварки – элементарнейшие частицы материи – превращаются в трудно вообразимое ничто. Так и жизнь без любви, разлезается по швам, распадается на серые, ничего не значащие фрагменты..."

Чернов был прав. Перестав верить в жену, перестав любить что-либо или хотеть, Веретенников занервничал. Ему стало казаться, что если все поставить на свои места, все сделать разумно, то фрагменты его распадающейся личности склеятся, и все образуется.

Но ничего не получалось, ничего не образовывалось, ничего не склеивалось. В жизни Чернова последним глюоном была Полина, Веретенников же не смог полюбить своих детей – теща и жена оградили его от чад с самого их рождения. Он пытался любить хоть кого-нибудь, завел любовницу, но не вышло – жена сумела его вернуть. Конечно же, на время.

Расстались они из-за шубы. Наташа сказала, что итальянская дубленка, приобретенная месяц назад, длинна и пачкается в грязь, и потому надо купить еще и короткую норковую шубу. Возникшая перебранка закончилась вызовом скорой помощи – муж, с которым она прожила тринадцать лет, выбил ей два шейных позвонка. Чернов мог бы это как-то понять (друг все-таки), если бы Веретенников не свалил все на Руслика-Суслика.

– Твоя свинка приносит несчастья. Все это началось, как только я принес ее в дом, – сказал он в конце телефонного разговора отнюдь не шутливым тоном.

Чернов почернел от досады. Его любимый Руслик-Суслик выбил симпатичной женщине два шейных позвонка. "Явится домой, поганец – поставлю в угол", – решил он, нервно закуривая.

Явился Руслик-Суслик на круги своя без недвижимости – Юра решил не везти через весь город его двухэтажный дом с колесом, бассейном и кормушкой. И принес изрядно похудевшего зверька в безнадежно изломанной Ксюшиной корзине.

– Да ты не расстраивайся, – рассмеялся Чернов, приняв в объятья блудного сына. – Я сам за домом твоим съезжу. Съезжу или новый сделаю...

– А я и не расстраиваюсь, – ответили глаза Руслика-Суслика. За время пребывания в доме Веретенникова они стали безжизненно-твердыми.

– Э, дорогой, – протянул Чернов сочувственно. – Похоже, ты там срок мотал...

– Да что ты с ним сюсюкаешься! – сказал Юра и, выхватив свинку из рук друга, принялся ударять ее по рыльцу ладонью.

– Жестокий какой-то ты стал... – огорчился Чернов, отняв Руслика-Суслика. – Никто тебя не жалеет, да?

– А мне и не нужно, я сам как-нибудь...

– Понимаю... – протянул Чернов, приглашая Юру занять место на диване. – Земную жизнь пройдя до середины, ты очутился в сумрачном лесу... Знаешь, почему это произошло? Вот Витя Казанцев, твой однокашник по географическому, поставил перед собой великую цель – до тонкостей изучить личную жизнь голубых песцов. И до сих пор счастлив на свои две тысячи рублей. Лазает по снегу и скалам, роет подкопы, подсматривает, зарисовывает, фотографирует, записывает. И до сумрачного леса ему как до Шанхая пешком. И жена его жалеет. Хотя ест одну картошку с тертой репой и ходит в поношенной заячьей шубе. А ты поставил перед собой мизерную цель – три тысяч баксов в месяц и ни копейки меньше... И ради ее скорейшего достижения перестал смотреть по сторонам, перестал подниматься, потек вниз.

– Да ну тебя, надоел со своей философией, – поморщился Веретенников. – Понимаешь, мне твои гималайские вершины до лампочки, а если они мне понадобятся, я их просто куплю...

– А почему тогда не живешь, как порядочный буржуин? Почему сломался на своей сытой бюргерской жизни? Почему не ходишь в кегельбан по субботам и в казино по воскресениям? Почему устриц не лопаешь и рябчиков не жуешь?

– Я устал... И все что мне сейчас хочется – это отдаться покою, сунуть голову в песок и ничего не знать и не видеть... Я устал заботиться, я устал думать, я устал говорить, я устал ходить домой и на работу. Мне кажется, что твой Танатос все выел у меня изнутри и я давно не живой.

– Тебе же всего лишь сорок...

– Слушай, надоел. Давай лучше водку пить... Помнишь, как мы в переходе милостыню просили? Пьяные и живые?

Ксения пришла через субботу озабоченной. Усевшись на диван, закурила и принялась рассказывать, как назойливо к ней пристают мужчины.

Они сидели у Михаила и ели пиццу. Разговаривали о Миллере и Чубайсе, Быкове и Лебеде. Молчали. Смотрели Агату Кристи.

В половине девятого Ксения пошла в ванную. Вернувшись в гостиную в одном халатике, увидела, что Михаил сидит не один.

– Это мой друг N из Красноярска, я тебе о нем рассказывал, – положил он руку на плечи крепкого человека лет сорока пяти.

Рассмотрев Ксению цепкими глазами, N покивал.

– Поди, переоденься, – попросил Михаил. – Будем гулять.

Ксения переоделась. В новое вечернее платье от Юдашкина. Потом они пили текилу и ели палочками – N заказал еду из модного китайского ресторана. В половине десятого Михаил уединился с Ксенией в кабинете.

– Вот тебе тысяча долларов, – сказал он. – N хочет, чтобы я уехал.

– Нет проблем, – подняла плечи Ксения и, найдя свой мобильный телефон, позвонила сыновьям. "Вася? Коля пришел? ... До сих пор гуляет!? ... Вот поганец! Я перезвоню потом... Сегодня я не смогу приехать. ... А где я была вчера, ты знаешь. Откройте баночку икры и сделайте бутерброды. И сварите сосиски. Они в ванночке под морозильником".

Мобильный телефон – незаменимая вещь. С ним дети всегда рядом.