— Отрок! — зычно зовет ближайшего из стражей и идет к своей палатке. — Тысяцкого ко мне, и немедленно.

Их немало при нем. Стоят отдельным лагерем возглавляемые Старком дулебы, а среди дулебов не только Старк тысяцкий, обособленные от предводителя сечи с обрами и те из тиверских тысяч, которых взяли под свою руку воеводы Власт и Чужкрай. А все же не замедлили объявиться и предстать перед князем. Сразу и по всему приметил: надеются на наихудшее.

Поэтому первое, что сделал, — постарался успокоить своих соратников, их состояние: и вызвать всех на откровенный разговор.

— Кто пойдет к обрам как нарочитый муж? — спросил и бросил пытливый взгляд на всех и каждого в отдельности. Тысяцкие тоже переглянулись.

— А надо нам идти?

Всегда спокойный и неповоротливый Чужкрай на этот раз проявил большую ловкость: был первым, кто решился спросить и этим уже возразить князю.

— Договариваться же не с конюхами — с тарханами, поэтому должны послать такого, который мог бы вести дело на равных.

— А не многовато ли чести для обров, пусть даже они будут тарханы? — снова Чужкрай. — Мне, достаточно будет и сотенного. В моей тысяче, кстати, есть такой, что на словах за всех нас справится.

Волота не склонен был соглашаться, однако и спорить не торопился.

— Чужкрай правду сказал, — воспользовались молчанием князя другие тысяцкие. — Разве смерть Мезамира не повелевает нам: будьте осмотрительны, а более всего с обрами.

Нелегко князю признавать себя таким, будто не может трезво мыслить. А что сделаешь? Все-таки поспешил и не рассудил, как следует.

— Пусть будет по-вашему. Зовите того велеречивого. Втолковывал и втолковывал сотенному, как должен вести себя, встав перед аварами, что говорить, чтобы добиться от них согласия на временное примирение.

— Много не болтай с ними. Скажи одно: негоже живым оказывать пренебрежение убитым. Честь воинов и витязей обязывает предать их огню или похоронить с должным уважением и тем воздать хвалу их подвигу, а себе подготовить поле для грядущей сечи. Что бы не говорили тебе, настаивай на этом, бей по гордыне их именно этим.

И хотел, и боялся верить, что перемирие с обрами, возможно. Бурлили ибо, по всему видно, готовились к сече. А тех, кто настроился на битву, трудно остановить. И все же попробует. Обращается же к ним не с чем-нибудь, со здравым умыслом, и обращается не к бешеному Баяну, — до тарханов. Неужели среди них не найдется такого, которому честь мужа была бы дороже ничтожной прихоти.

Обры не сразу согласились выслушать нарочитого от антов. Долго пришлось торчать ему вместе с сопровождающими неподалеку от лагеря асийских захватчиков. Наконец позвали. И держали там, на переговорах, недолго. Когда нарочитый вышел и двинулся в обратный путь, когда сблизился, наконец: и широко улыбнулся своей белозубой улыбкой, сомнений не осталось: согласны. Волот вырвал у чернобожьей служанки — Мораны для себя, своих воинов, да для всей земли Трояновой желанные три дня и тем добился, чего хотел. Да, тем и добился! Ведь много воды утечет за дарованное судьбой перемирие. Будет время и подумать, и отдохнуть, и собраться с силой и расставить, как подсказывают размышления, эту ратную силу, что есть и что может прибыть за эти три дня в помощь от восточных антов.

Гонцы только и делали, что баламутили реку и выезжали на холм за рекой, где стоял на вороном, как ночь, жеребце князь Волот и присматривался к сече, что свирепствовала и колобродила, от ярости, и справа и слева, и прямо перед ним. Он уже не прислушивался, с чем прибегают к нему гонцы. Без мольбы-требования, без изнеможенного нечеловеческой усталостью крика знал: все одного просят — помощи, и непременно, и немедленно. А где он возьмет ее, когда все, что имел, послал либо Власту, либо Старку, либо Чужкраю.

— Князь! Нет сил, стоять уже. Позволь отойти с остальными за реку!

— Не позволю! — резко обернулся на голос-крик и придавил своим стальным взглядом того, кто кричал, к седлу. Скажи Чужкраю, а о том, и думать не смейте. Кто отойдет за реку, тот поведет обров в Черн и далее.

— Мало нас, а обры бросают и бросают свежие силы.

— Ну и что? Рубиться надо, а не поглядывать за реку. Все, с этим и скачи к своему предводителю. Другой и вовсе обрывает терпение.

— Князь! Где же обещанная помощь? Старк сказал: «Если не будет ее, не выстоим. Обров вдвое больше, чем нас».

— Скажи Старку: они на чужой земле, а мы на своей. У нас каждый должен стоять за двоих. Отступать разрешаю только тому, кто чувствует себя уже мертвым.

Гонец морщится, как, если бы, от недозрелых яблок, и снова к князю:

— Что же сказать тысяцкому о помощи?

— Скажи, если биться больше не сможет, сразу пришлю. А пока уповайте на собственную силу. А еще на то, что за вами стоят и ждут перехваченной у супостата возможности жены и дети. Берите на зарубку и черпайте оттуда все, чего недостает вам, чтобы выстоять.

Князь круто отвернулся от гонца и сердито сплюнул соленый привкус пота, который попал на губы. Горько слышать, а осознавать и подавно. Чужкрай и Старк просят помощи. Чего же ожидать тогда от всех других? Умудренные годами и опытом предводители, мужи, которые били ромеев, и уличи, которые перемудрили самих ромеев, не поймут: князь ни где-то, он все видит и давно прислал бы желанную помощь, если бы ее имел. Так действительно трудно или запутались в происходящем и потеряли смысл? Один только Власт рубится, молча, и не сетовал на малочисленность дружинников, хотя ему также не сладко. Тарханы Баяна заметили: у Власта отборная дружина — и бросили против него свои отборные турмы. Не так много, как против Старка и Чужкрая? Да нет, не менее, если не больше. Дружинники Власта не так уязвимы, как ополченцы Старка и Чужкрая — вот в чем загвоздка. Ибо, как беспощадно и ощутимо они разят обров и как умело выскальзывают из расставленных супостатом силков, когда они грозятся стать удавкой. Как крылатые змеи носятся по полю. Налетели, сбили брошенные против них турмы — и пошли потопом, так стремительно и сильно, что и мужественный испытывает страх в теле и вынужден трепетать. Были бы все такие обученные и умелые, право, не ушли бы с Днестра и не отступили бы так далеко в землю Тиверскую. Как это произошло и почему произошло? Вот как крепко и уверено стояли, какие надежды возлагали именно на Днестр, реку скоротечную и предостаточно широкую.

Через эту уверенность свою и Ближик сказал: с Тиры ни шагу. Как бы ни сложилось и что бы там ни было, стой в ней, обороняй ее до последнего. Он и стоял, и до сего времени, наверное, стоит. А все остальные ушли, видишь ли, от Днестра, вынуждены были отойти и от Дуная. К несчастью, обе дочери в Тире. Злата, которая жена при муже, Милана, которая гостья Златы. Отправилась в такое безлетье и засела на свою голову. Хорошо, если Ближик догадался выслать их морем на Дунай, а Дунаем — в глубинные селения или еще куда-нибудь. А если нет?

Однако, что это, опять гонец от Чужкрая?

— Князь! — добрался, наконец, до него дружинник и свалился, изнеможенный ранами, из седла. — Беда, княже. Чужкрая убили. Сотенные спрашивают, кто возглавит оставшихся от его тысячи?

Волот оборачивается, хотел, наверное, крикнуть на полный голос: «Все, кто при мне, в мечи» — и замечает вдруг. Редколесьем, что подступал с севера к холму, скачут всадники и немалым числом. Не успевает разглядеть, кто такие, как кто-то из зорких или тех, что заметили всадников раньше, зычно и радостно уведомляет своего князя и всех, кто был при князе:

— Дулебы! Посмотрите, братья, дулебы. Помощь идет! Волот разворачивает вороного, видимо, хочет мчаться навстречу спасительной помощи от Добрита, и не успевает, а может, и передумал вовремя: к нему мчался уже на белом и быстром, как ветер, жеребце предводитель дулебов.

— Князь! — остановился неподалеку. — Тысяцкий Келагаст и его тысяча к твоим услугам.

— Тысяча? Это правда, молодец?

— Да. Князь Добрит сказал: от сердца отрывает, а все-таки шлет.