— Оно имеет славную историю, — продолжал свой рассказ экскурсовод. — Это было весной сорок пятого. Наши войска уже под Берлином, а здесь, в Пруссии, ожесточение боев все возрастает. На каждом шагу бетонированные укрепления, до отказа набитые боевой техникой. Соседней дивизии удалось пробить брешь в обороне, надо развивать наступление, а наш третий полк застопорился.

Семь раз поднимались в атаку и снова откатывались назад, не выдержав огневого шквала. Приказы, один суровее другого, поступают в дивизию — «Во что бы то ни стало сломить сопротивление, смять врага, иначе под угрозой наступление по всему фронту». Командир дивизии вызывает ночью командира полка.

— Завтра на рассвете населенный пункт должен быть взят. Иначе...

— Я сам пойду со знаменем впереди полка. Это не бравада. Просто хорошо понимаю, что никому не хочется гибнуть в последние дни войны. Но когда солдаты увидят впереди своего командира со знаменем, думаю, все, как один, поднимутся в атаку и никто не попятится назад.

— Да, другого выхода нет! — отвечает ему командир дивизии.

Полный решимости и суровой печали возвращается в свой полк командир. Много жизней унесет завтрашнее утро.

— Немедленно ко мне всех командиров батальонов, — говорит он адъютанту.

Неожиданно к нему обращается возникший из темноты человек. Полковник узнает его. Это сержант из полковой разведки.

— Имею срочное донесение.

Полковник разворачивает карту.

— Вот здесь передняя линия траншей.

— Знаю.

— Мы установили, что она сделана не как обычно, зигзагами, а будто по линеечке.

— Это точно?

— «Язык» показал. Немцы уверены, что нам никогда не одолеть эту траншею. Она бетонированная, и в ней расположено более ста тяжелых пулеметов. В связи с этим, товарищ полковник, имею предложение...

Сероватая мгла поднимается над долиной. Светает. Немецкие пулеметчики занимают свои привычные места у бруствера. Сегодня русские вновь пойдут в атаку. Но что могут сделать даже самые отчаянные против мощи ста пулеметов. Все яснее становятся грозные силуэты пулеметчиков в массивных касках.

И вдруг шквальный огонь вдоль траншеи буквально сметает все живое. Длинными очередями бьет пулемет Дегтярева. Это наш сержант-разведчик. Всю ночь пробирался он с фланга, ежеминутно замирая под ослепительным светом ракет. Полз, стиснув зубы, горя желанием отомстить за погибших товарищей. И он отомстил — немало врагов уничтожил из своего пулемета.

Как только раздалась первая очередь, выпрыгнул из окопа и встал во весь рост со знаменем в руках командир полка.

— За мной, в атаку, ура!

И шел он, не сгибаясь, до вражеских окопов. Напрасно уцелевшие враги, перебравшиеся в следующую траншею, пытались убить его. Простреляно в нескольких местах знамя, ранен он сам, но, не сгибаясь, идет командир полка, воодушевляя своих солдат. Напор был так силен, что дивизия продвинулась в этот день вперед на несколько десятков километров...

Услышанное надолго запомнится ребятам. В этот вечер не было обычных шуточек, говорили о войне.

— Мне отец рассказывал: «Кто хоть день на войне пробыл, тому она всю жизнь сниться будет», — сказал Анохин. — И точно, иногда проснешься, слышишь, как он зубами скрипит. Потом валерьянку пьет, чтобы успокоиться.

— А кем он у тебя был?

— Хирургом в полевом госпитале. Но и на передовой бывал, лазареты организовывал. Однажды ему пожилой солдат жизнь спас...

— Как?

— Только он в одну роту пришел, чтобы с командиром поговорить, а тут артналет. Упал он на землю, а рядом — пожилой солдат.

— Товарищ лейтенант, — говорит, — надо вперед идти.

— Куда вперед? Там же немцы.

А тот опять:

— Вперед надо. Он же мины кидает, скоро нас накроет.

Послушался отец, скомандовал:

— Передайте по цепи: «За мной вперед, перебежками».

Только отбежали, а сзади ударило. Оглянулись, точно, воронка там, где отец только что лежал.

А потом он этого солдата оперировал. Но тот умер, слишком тяжелое было ранение. Вот отец все и вспоминает. Говорит: «Сейчас бы я его спас!»

— М-да! — раздумчиво протянул Родневич. — Сейчас, конечно, все по-другому. И война, если будет, тоже другая. В течение нескольких часов все решится. Вон какая техника!

— Не скажи, — заспорил Бессонов. — Перед той войной специалисты тоже заявляли, что все решится за неделю-другую. А война оказалась еще более затяжная, чем первая мировая. И исход войны, между прочим, решила не техника, а кто?

Он многозначительно поднял палец.

— Пехота? — неуверенно промолвил Анохин.

— Ну, конечно. Общевойсковые части и соединения, то есть мы! — Ромка звучно ударил себя в грудь.

— Молодец Бессонов, — услышали они сзади голос незаметно подошедшего старшего лейтенанта. — Сидите, сидите! Конечно, пехота сегодня не та, что в войну пешком протопала тысячи километров. Сегодня она вся на бронетранспортерах, но всегда, во все времена и народы, не техника, а именно люди, их боевой дух решали судьбу любого сражения! Я, например, потому и выбрал училище имени Верховного Совета, что здесь готовят командиров пехоты. Сегодня это самая универсальная специальность. Надо знать отлично всю боевую технику, а главное — уметь работать с людьми.

— Ну и как, получается? — не без ехидства спросил Родневич.

Обычно вспыльчивый Ванечкин неожиданно мягко и серьезно сказал:

— Трудное дело! Тут знаний педагогики маловато. Надо еще что-то. Интуицию, что ли.

Старший лейтенант даже слегка вздохнул, потом как бы отмахнулся от этих мыслей и сказал:

— Ну, ладно! Товарищи, присяга завтра в двенадцать ноль-ноль. С утра будем готовиться к параду. Рожнов, покажите, что мы принесли.

Боб вытряхнул на стол целую кучу каких-то баночек в тряпок.

— В баночках — солидол, — объяснил старший лейтенант. — Для чистки пуговиц. Намажете, а потом отдраите как следует суконочкой. Чтоб горели, как жар-птица. А в этой большой банке — деготь. Сапоги чистить. Ну, а пока отдыхайте.

...Замер в торжественном молчании строй. Солнце ослепительно сверкает на пуговицах, бляхах ремней, оружии.

— Я гражданин Советского Союза, торжественно клянусь, — каждый по очереди произносит слова присяги.

Отныне — ты солдат Родины. Тебе доверено защищать самое святое.

Необычно серьезны лица ребят. Каждый переживает в эту торжественную минуту свое приобщение к великому организму армии, чувствует себя частью единого целого.

Грянул полковой оркестр.

— Рота! — несется звучная команда Ванечкина.

Печатая строевым шагом, они подходят к повороту, чтобы выйти на прямую асфальтированную аллею перед трибуной. Вдруг все почувствовали, что в строю какой-то непорядок. Старший лейтенант бросился бегом, обгоняя строй, к передней шеренге. Так и есть!

— Анохин! — кричит он. — Ногу!

Светик недоуменно вертит головой, никак не может понять, что от него хотят.

— Не с той ноги, — шипит рядом идущий Ромка.

Анохин глядит вниз и видит к великому изумлению, что в тот момент, когда соседи звучно опускают левую ногу, у него в ход идет правая. Естественно, что следующие ему в затылок делают то же самое. Слегка подпрыгнув, Светик меняет ногу. Легкое подпрыгивание волной прокатывается по всей шеренге.

Но вот и поворот. На него выходят, молодцевато выпятив грудь и чуть-чуть касаясь друг друга локтями, чтобы никто не выскочил вперед или не отстал.

— P-равнение на... трибуну! — командует старший лейтенант и берет под козырек.

Ликующе гремит егерский марш. На трибуне им отдают честь знакомые полковники — вернувшийся из Москвы Кислица и командир полка. А рядом с ними — монументальный генерал, с грубыми и прямыми, будто вырубленными топором, чертами лица. Это командир части. Он приветливо улыбается идущим солдатам и вроде даже восхищен их молодцеватой выправкой.

Генерал склоняется к микрофону:

— Поздравляю с принятием присяги.

Троекратное «ура» колышет строй. Вот и конец плаца.

— Вольно! — звучит команда Ванечкина.