– Не работает… – вяло пробормотал форменный старичок, просыпаясь от знакомых звуков.

– Давно? – полюбопытствовал я.

– Всегда, – сонно сообщил страж турникета, снова проваливаясь в анабиоз.

Я вернул рубильник на место, отряхнул пальцы от пыли и приблизился к телефонному аппарату, повешенному на противоположной стене, наискосок от неработающей карты. Мне вдруг пришла в голову неприятная мысль, что, возможно, и аппарат этот тоже не функционирует и, значит, придется будить дедушку, махать своим служебным удостоверением, требовать послать гонца к господину Куликову. В общем, баламутить это сонное царство суетой, громкими разговорами и прочими печальными вещами.

Телефон, однако, гудел. Я поздравил себя с первой победой, набрал 1-72 и некоторое время прислушивался к тишине в трубке. Вероятно, здешний телефонный аппарат соединен был с чем-то вроде счетчика Гейгера, а потому треск элементарных частиц в трубке почти заглушал гудок. В конце концов мне ответили.

– Куликов слушает, – задушевно отозвался уже знакомый голос.

– Павел Валерьевич, это Лаптев, – быстро затараторил я, опасаясь, что вот сейчас господин Куликов припомнит ведомство, которое я представляю, и заморозит тут все к чертовой матери. – Я приехал, звоню из проходной. Выходите к бороде, побеседуем, вам удобно так?

– Удобно, – с некоторым, как мне почудилось, оттенком сомнения проговорил Куликов. – Я сейчас выйду. Только вы к памятнику ближе, чем на десять шагов, не подходите.

– А что, может упасть? – удивился я.

– Фонит, – весьма лаконично и не очень понятно ответил Павел Валерьевич и отключился.

Когда господин Куликов – довольно-таки пожилой дядечка в сером костюме в полоску, напоминающем пижаму, – появился вблизи бороды, я предосторожности ради стоял уже не в десяти, а едва ли не в пятидесяти метрах от постамента.

– Нет, вы не бойтесь, фон тут всего раза в два выше нормы, – «обрадовал» меня этот боец атомного невидимого фронта. – В принципе, не страшно. В центре Москвы возле МЭИ вы гораздо больше можете нахватать, и даже не узнаете об этом.

– А здесь, интересно, что? – осведомился я, тыкая пальцем в постамент Головы Академика Курчатова. – Когда закладывали монумент, положили в основание ампулку со стронцием, да? На счастье?

Павел Валерьевич интеллигентно посмеялся.

– Бог с вами, страсти-то какие, – проговорил он. – Скульпторы тут невиновны… почти. Просто зря они выбрали базальт. Материал красивый, но фон иногда дает… Мы слишком поздно догадались произвести замеры, когда исправить было уже ничего нельзя…

Мысленно я обозвал себя остолопом. Надо же! Спутал базальт и мрамор. Умник. Хорошо еще, что не успел ляпнуть вслух. Господин Куликов наверняка и так низкого мнения о нашем ведомстве, и не надо его еще больше разочаровывать. Скажи еще спасибо, Макс, что он оставил этот ледяной тон. И этим, милый, будь доволен.

– Вы насчет Фролова что-то хотели узнать, – уже серьезным тоном спросил господин Куликов, как бы невзначай глянув на запястье. Я понял, что у моего собеседника наверняка где-то в желтом здании включен какой-нибудь циклотрон, и времени на праздную болтовню с гэбэшником у моего собеседника нет. Смерть бывшего коллеги – это ужасно, но работа превыше всего. Ковка ядерного щита страны и все такое. Как же, припоминаю. Девять дней одного года. Баталов навещает старика отца в деревне, сцена на полатях. «Сынок, а ты бомбу делал? – Делал, батя, делал… – Да на хрена же ты ее, сынок, делал? – Спи, батя, и без тебя тошно…»

– Ужасная история, – проникновенно сказал я, вертя в руках найденный обрывок фотографии, но пока Куликову не показывая.

– Ужасная и нелепая, – задумчиво произнес Павел Валерьевич, не обращая пока на обрывок должного внимания. – Не понимаю, кому это могло понадобиться? Не ЦРУ ведь, в конце-то концов…

– Как знать, как знать… – протянул я с таинственным видом. – У нас пока недостаточно информации, чтобы делать какие-либо выводы. А почему бы, кстати, и не ЦРУ?

Господин Куликов с большим сомнением покачал головой:

– Едва ли. Последние лет двадцать Фролов не занимался ничем, что могло бы представлять хоть какой-то стратегический интерес для ваших… – Павел Валерьевич сделал короткую ироническую паузу, – …подопечных.

– Постойте-ка, – я изобразил удивление. – Но разве Фролов не принимал участия в атомном проекте?

– Принимал, еще как принимал, – легко согласился господин Куликов. – Только это было почти полвека назад. Теперь это уже история, описанная в учебниках физики. Вы ее наверняка и сами в школе проходили, только забыли за давностью лет.

Я наморщил лоб, делая вид, будто напрягаю память. На самом деле я и не старался – безнадежное дело. По физике у меня была твердая тройка, да и ту добрая физичка Нинель по прозвищу Баба Копра ставила мне за стенгазеты, которые я в ту пору здорово насобачился рисовать.

– Допустим, – проговорил я. – А что если попробовать именно углубиться в историю? Вы случайно не припоминаете, кто тогда работал вместе с Фроловым?

Павел Валерьевич снисходительно улыбнулся. Кажется, я спорол очевидную глупость. Хотя чего, собственно, ждать от серого гэбиста. Так мне, болезному, так!

– Молодой человек, – Куликов наставительно поднял палец, – вы несколько преувеличиваете мой возраст. К вашему сведению, Фролов старше меня лет на пятнадцать. Так что когда он пришел в Проект, я еще пешком под стол ходил… А что, я так старо выгляжу? – внезапно встревожился он.

– Да нет, – дипломатично соврал я. Выглядел Куликов, увы, на все семьдесят с гаком. Сказывалась, вероятно, напряженная работа на циклотроне. А может, ему просто давно не пересаживали костный мозг от здорового донора – как в том же фильме про девять дней.

Чтобы окончательно не погрязнуть во вранье, я счел подготовительный период исчерпанным и сунул своему собеседнику злосчастный огрызок найденной фотографии. Если он так хорошо знает историю, пусть мне даст консультацию. Мне хотя бы несколько фамилий, и там уж я зацеплюсь…

– Знакомая карточка, – сообщил Куликов, поднося фотографию поближе к глазам. – Ну, этих слева я, конечно же, знаю: Иоффе, Зельдович, Синельников, Тагер, сам Фролов… они все умерли. Великие старики.

Как ни странно, я еще вчера догадался, что людей, изображенных на карточке слева от Фролова, скорее всего, нет в живых. Тех, кто разорвал фотографию пополам, наверняка интересовали другие, живые.

– Павел Валерьевич, – осторожно полюбопытствовал я, – а кто может стоять справа от Фролова? Видите, фото оборвано…

– Вижу, кто-то уже постарался, – Куликов бросил проницательный взгляд на меня, потом задумчиво поглядел в небо, прищурился.

Я молчал и ждал. Видно было, что Павел Валерьевич колеблется. С одной стороны, гэбистам доверять нельзя. Но, с другой стороны, убит человек, и помалкивать тоже подло. Куда ни кинь – всюду клин.

– Предположим, я назову несколько фамилий, – медленно сказал он, не без смущения глядя куда-то в сторону. – Тех, кто мог бы там быть. Я, видите ли, когда бывал дома у Георгия Николаевича, особенно не разглядывал этот снимок, могу теперь ошибиться.

– Вы не волнуйтесь, – деликатно проговорил я. – Вы скажите, и я сам разберусь.

Такой вариант, чувствуется, не очень нравился Куликову. Идиотское опасение сдать хороших людей гэбисту и сделаться доносчиком надежней всякого кляпа не давало ему говорить.

– Вы их будете вызывать к себе на Лубянку? – исподлобья поинтересовался он. – Допрашивать?

«Допрашивать с пристрастием, – произнес я про себя. – Подвешивать на дыбу. Бить плетьми и загонять иголки под ногти. Любимое мое гэбэшное занятие…»

Вслух же я сказал:

– Никого я никуда вызывать не буду. Мне от них ничего не надо.

Я нарочно сделал особое ударение на слове мне, и Куликов это заметил, потому заметно встревожился.

– А кому надо? – спросил он, посмотрев, наконец-то, мне прямо в глаза. Он все еще колебался, удерживаемый треклятым интеллигентским кодексом чести.