Ни света. Ни огонька.

Печаль накатила волной, потом отступила прочь. А он остался таким же холодным, как галька у моря.

Приехали, твою мать.

Он вонзил посох в землю и сделал еще шаг, прикрывая глаза правой рукой от брызг соленой воды. Штормовой ветер рвался с моря в долину. Ривен представлял себе, как ветер бьется о ставни, воет в трубе. Как хлопает калитка.

Эта калитка. Этот порог.

Он долго возился с ключами, застрявшими в кармане. Ветер безжалостно рвал с него одежду — окоченевшего, ни на что не способного.

Наконец, дверь открылась.

Он стоял, едва держась на ногах, в дверном проеме, за спиной — рев черного с серебром моря. Дверь ударилась о стену, и ветер ворвался в дом, просвистев мимо Ривена, взметнул кучку золы в давно остывшем камине, прошелестел бледными страницами книги, оставшейся недочитанной. Потрепал рукав джемпера, брошенного на стуле. Брошенного ею.

«Он мне не понадобится… сегодня очень жарко, я в нем задохнусь. Давай, Майкл, пройдемся, пока еще солнышко светит». — И вскрики чаек снаружи.

Он закрыл за собой дверь, захлопнув ее перед носом настырного ветра; комната вновь стала мертвой, темная комната. Только сквозь оконные стекла лился лунный свет.

Он швырнул на пол рюкзак и посох и сам упал на каменный пол. С одежды стекала вода, влажные волосы липли ко лбу. Из сумрака на каминной полке на Ривена смотрела их фотография, два медных подсвечника холодно блеснули дуэтом. А там, на его рабочем столе, — пишущая машинка и толстая пачка бумаги, придавленная круглым камушком, найденным на берегу. И большая кофейная чашка.

«— …Но я еще не закончил…

— Передохни. Твоей голове очень не помешает сейчас свежий горный воздух».

Вот тут, у двери, высокие сапоги. И еще прогулочные его ботинки и пара ботинок поменьше. Он рассеянно прикоснулся к шнуровке, потом отвернулся и встал на ноги.

Как я устал. Господи, как я устал.

Он прошел через комнату и уставился в черный камин. Здесь когда-то зажигали огонь. Он тащит торф, щурясь от солнца и ветра, бросает его в камин. Тепло первых язычков пламени гладит его по лицу. Внезапно его охватил приступ ярости.

— Мне это не нужно. Боже милостивый, мне это не нужно! — Он ударил кулаком по каминной полке с такой силой, что та задрожала, взгляд его упал на фотографию, и Ривен отшатнулся. Дверь в спальню осталась открытой. Придавленный обрушившимися воспоминаниями, он заковылял туда.

В спальню. Где разобранная постель и разбросанные подушки. На одной до сих пор еще осталась вмятина от ее головы. И ее ночная рубашка лежит поперек кровати.

Теплый комочек волос и плоти, пахнущий лавандой, свернулся калачиком в его объятиях, чуть-чуть хмурясь во сне. Холодные пальчики ее ног тычутся ему в ноги, чтобы согреться. Нос уткнулся ему в плечо.

Из груди его вырвался странный звук, нечто среднее между рыданием и рычанием. Он уже чувствовал, как знакомые черные крылья безнадежности бьются в опасной близости от его головы, но все равно встал на постель коленями и сжал обеими руками ее рубашку. Ее запах давно уже ушел, но Ривен все равно прижал рубашку к лицу и упал на холодный матрас. Так и не сняв мокрой одежды, он сжался на кровати и спрятал голову под подушку, чтобы не видеть, не слышать канонады морского прибоя, завывания ветра, скрипа петель и стука ставней опустевшего дома.

Кэлам набил трубку прямо пальцем, ставшим за долгие годы такого использования бурым и огнеупорным, и выпустил струйку сизого дыма сквозь сжатые зубы. — Итак, ты, стало быть, намерен жениться на ней, — проговорил он спокойно, не отрывая взгляда серых глаз от морских волн, выгоняемых бризом на берег.

— Да, — подтвердил Ривен.

Кэлам носил старый твидовый пиджак, латаный-перелатаный: шляпа его, как обычно, была надета набекрень. На его худом морщинистом лице выделялись проницательные глаза, которые спокойно глядели на собеседника, а уголок его рта, почти постоянно занятый трубкой, то и дело весело приподнимался, выдавая смешливый и добрый нрав. Вот и теперь уголок его рта был приподнят, пока Кэлам обдумывал предложение этого ирландского солдата, который, в прямом смысле слова, одним зимним вечером свалился почти им, на голову и потом наезжал к ним с завидной регулярностью.

— Ты уволишься из армии? — спросил он.

— Да, и по возможности побыстрее.

— Кое-где бы, наверное, сказали, что в наши дни это уже старомодно: просить у отца руки дочери, — в серых глазах Кэлама вспыхнул огонек.

— Может быть, но вы — вся семья Дженни. И это важно.

Кэлам одобрительно кивнул. Глаза его сузились, следя за полетом кроншнепа над береговой кромкой, длинный изогнутый клюв кроншнепа был отчетливо виден в вечернем свете, — силуэт на фоне темнеющего неба.

— Ее мать была удивительной женщиной, — наконец, сказал он, оторвав взгляд от птицы. — Дженни, она из того же теста. Таких, как она, очень мало.

— Я знаю, — тихо сказал Ривен.

Кэлам выдохнул дым.

— Да, ты знаешь. Я знаю об этом, Майк. — Он улыбнулся. — А как насчет приданого?

— Что?

— Если ты начал в такой старомодной манере, то нужно уж выдержать тон до конца.

— Нет, Кэлам. Вовсе не нужно…

— Вам ведь нравится Кемасанари, тот домик; вам обоим.

— Ну, да.

— Он, правда, порядком обветшал, нужно там кое-что подремонтировать, ну уж от ветра-то и дождя он защитит.

Ривен улыбнулся. В первый раз за все время беседы Кэлам посмотрел ему в глаза, и морщины его расправились.

— Как насчет тяпнуть по маленькой, дабы смочить вечерок?

— Почему нет?

И они вернулись к дому, где через открытую дверь лился вечерний свет и ждал ужин, приготовленный Дженни.

Он проснулся на рассвете, продрогший и с болью во всем теле. Открыл глаза и пошевелился. Боль в ногах отдалась огнем в голове. Он сел и увидел, что стало с постелью: вся сырая, в грязи, простыни смяты.

— О Боже.

Он потер руками лицо и посмотрел пустыми глазами вокруг.

Вот я и здесь.

С трудом он встал. Кружилась голова. Повсюду вокруг, как следы кораблекрушения, бросались в глаза ее и их общие вещи. Они глядели на Ривена с туалетного столика, из гардероба, со стен и полок. Осиротевший дом совсем выстыл в одиночестве. Изо рта у Ривена шел пар.

Он остановился и прикоснулся рукой к фотографии, на которой они были сняты вдвоем, — еще одна царапина на душе, — а потом двинулся в гостиную. Рюкзак его съежился в луже у двери, рядом валялся посох. Ривен поднял ореховую палку и провел ладонью по ее гладкой поверхности. Это его успокоило. Действительно, у него здесь есть что-то, не имеющее никакого касательства к прошлому.

Он огляделся. Когда-то дом этот был для него самым счастливым местом на свете. Родное гнездо. Когда-то, но не теперь. Ривену захотелось поджечь его. Она бы это поняла. Однако пришлось удовольствоваться решением подмести и вычистить камин. Когда взгляд его упал на давно остывшие угли, останки последнего зажженного здесь огня, Ривен понял, что ему вовсе не хочется их выметать. Они стали реликвией. Но хранить такую реликвию больно. Он пересилил себя, преисполнился яростью вызова и выкинул их. От одежды его теперь шел пар, но он даже не замечал этого. Здесь слишком многое живо, слишком много напоминаний. Ривен тряхнул головой, словно отгоняя назойливую муху.

Он вскипятил воду в чайнике и сварил себе кофе, старательно избегая мысли о своей походной фляжке, наполненной виски. На это еще будет время, потом. Утро выдалось пасмурным и унылым. Ветер так и не унялся. Моросил дождик. Солнце только мельком выглядывало из-за быстро несущихся облаков. Шум моря был слышен даже внутри дома.

Все скоропортящиеся продукты давным-давно испортились. Ривен безразлично просмотрел свою писанину: ему попалось несколько страничек с карандашными поправками, замечаниями, и едкими шуточками, нацарапанными на полях рукой Дженни. Она частенько этим занималась — правила потихонечку его рукописи.