Нынче пуританство превратилось в такую рухлядь, что даже самая закоренелая старая дева и не подумала бы заставить Сюзанну сесть на покаянную скамью в церкви, а самый древний дед-фермер не вообразил бы, что от дьявольской красоты Сюзанны у его коров пропало молоко.

Сюзанна была маленькой актрисой в летнем театрике близ поселка и снимала комнату над пожарным депо. В то лето она стала неотъемлемой частью всей жизни поселка, но привыкнуть к ней его обитатели никак не могли. До сих пор она была для них чем-то поразительным и желанным, как машина новейшей марки.

Пушистые локоны Сюзанны и большие, как блюдца, глаза были чернее ночи. Кожа – цвета свежих сливок. Ее бедра походили на лиру, а грудь пробуждала в мужчинах извечные мечты об изобилии и покое. На розовых, как раковины, ушах, красовались огромные дикарские золотые серьги, а на тонких щиколотках – цепочки с бубенцами.

Она ходила босиком и спала до полудня. А когда полдень близился, жителей поселка охватывало беспокойство, как гончих перед грозой. Ровно в полдень Сюзанна выходила на балкончик своей мансарды. Лениво потягиваясь, наливала она чашку молока своей черной кошке, чмокала ее в нос и, распустив волосы, вдев обручи-серьги в уши, запирала двери и опускала ключ за вырез платья.

А потом босая, она шла зовущей, звенящей, дразнящей походкой вниз по лесенке, мимо винной лавки, страховой конторы, агентства по продаже недвижимого имущества, мимо закусочной, клуба Американского легиона, мимо церкви, к переполненной аптеке с баром. Там она покупала нью-йоркские газеты.

Легким кивком королевы она здоровалась как будто со всеми, но разговаривала только с Бирсом Хинкли, семидесятидвухлетним аптекарем.

Старик всегда заранее припасал для нее все газеты.

– Благодарю вас, мистер Хинкли, вы просто ангел, – говорила она, разворачивая наугад какую-нибудь газету. – Ну, посмотрим, что делается в культурном мире.

Старик, одурманенный ее духами, смотрел, как Сюзанна то улыбается, то хмурится, то ахает над страницами газет, никогда не объясняя, что она там нашла.

Забрав газеты, она возвращалась в свое гнездышко над пожарным депо. Остановившись на балкончике, она ныряла за вырез платья, вытаскивала ключ, брала на руки черную кошку, опять чмокала ее и исчезала за дверью.

Этот парадный выход с одной участницей торжественно повторялся каждый день, пока однажды, к концу лета, его не нарушил злой скрежет несмазанного винта вертящейся табуретки у стойки с содовой.

Скрежет прервал монолог Сюзанны о том, что мистер Хинкли – ангел. От этого звука у присутствующих зачесались лысины и заныли зубы. Сюзанна снисходительно посмотрела – откуда идет этот скрежет – и простила его виновника. Но тут обнаружилось, что тот ни в каком снисхождении не нуждается.

Табуретка заскрежетала под капралом Норманом Фуллером, который накануне вечером вернулся после восемнадцати мрачнейших месяцев в Корее. Войны в эти полтора года уже не было, но все-таки жизнь была унылая. И вот Фуллер медленно повернулся на табуретке и с возмущением посмотрел на Сюзанну. Скрежет винта замер, и наступила мертвая тишина.

Так Фуллер нарушил очарование летнего дня в приморском баре, напомнив присутствующим о темных и таинственных страстях, подспудно движущих нашей жизнью.

Могло показаться – не то брат пришел спасти свою полоумную сестру от злой напасти, не то муж явился с хлыстом в салун – гнать жену домой, на место, к ребенку. А на самом деле капрал Фуллер вовсе и не думал устраивать сцену. Он вовсе и не предполагал, что его табуретка так громко заскрипит. Он просто хотел, сдерживая возмущение, слегка нарушить выход Сюзанны, так, чтобы это заметили только два-три знатока человеческой комедии.

Но табуретка заскрипела, и Фуллер превратился в центр всей солнечной системы для всех посетителей кафе – и особенно для Сюзанны. Время остановилось, выжидая, пока Фуллер не объяснит, почему на его каменном лице истого янки застыло такое негодование.

Фуллер чувствовал, что физиономия у него горит раскаленной медью. Он чуял перст судьбы. Судьба, как нарочно, собрала вокруг него слушателей и создала такую обстановку, когда можно было излить всю накопившуюся горечь.

Фуллер почувствовал, как его губы сами собой зашевелились, и услышал собственный голос:

– Вы кем это себя воображаете? – сказал он Сюзанне.

– Простите, не понимаю, – сказала Сюзанна и крепче прижала к себе газеты, словно защищаясь.

– Видел я, как вы шли по улице, – чистый цирк, – сказал Фуллер и подумал: кем это она себя воображает? Сюзанна залилась краской:

– Я… Я актриса, – пролепетала она.

– Золотые слова, – сказал Фуллер. – Наши американки – величайшие актрисы в мире.

– Очень мило с вашей стороны так говорить, – сказала Сюзанна робко.

Лицо у Фуллера разгорелось еще пуще.

– Да я разве про театры, где представляют? Я – про сцену жизни, вот про что. Наших женщин послушаешь, посмотришь, как они перед тобой красуются – как тут не подумать, что они тебе весь мир готовы подарить. А протянешь руку – положит ледышку.

– Правда? – растерянно сказала Сюзанна.

– Да, правда, – сказал Фуллер, – и пора сказать им эту правду в глаза.

– Он вызывающе посмотрел на посетителей кафе, и ему показалось, что все растерялись, но с ним согласны. – Это нечестно! – сказал он.

– Что нечестно? – жалобно спросила Сюзанна.

– Вот вы, например, приходите сюда с бубенчиками на ногах, заставляете меня смотреть на ваши щиколотки, на ваши хорошенькие розовые ножки, вы свою кошку целуете, чтобы я подумал – хорошо бы стать этой кошкой. Старого человека называете «ангелом», а я думаю – хоть бы она меня так назвала! – сказал Фуллер. – А ключ вы при всех так прячете, что невозможно не думать, куда вы его засунули.

Фуллер встал.

– Мисс, – сказал он страдальческим голосом, – вы нарочно все делаете так, что одиноким простым людям, вроде меня, от вас одно расстройство, у них в голове мутится. А сами руки мне не протянете, даже если бы я в пропасть падал.

Он встал и направился к выходу. Все уставились на него. Но едва ли кто-нибудь заметил, что его обвинения окончательно испепелили Сюзанну, и ничего от нее, прежней, не осталось. Сюзанна стала тем, чем она и была на самом деле – Девятнадцатилетней шальной девчонкой, только краешком коснувшейся всяких изысков.