Я уже летал раньше над этим районом и знал, что местность там вся перерезана глубокими ущельями с коварными, обледенелыми склонами и выветренными осыпающимися скалами, а в низинах настоящие джунгли. Подточенные морозом камни, готовые рухнуть, повсюду потоки воды — нет надежды на хороший следовой снег.

Паковался я тщательно, захватив, между прочим, пятнадцать метров нейлонового шнура, кое-какие пищевые концентраты и «кошки» для обледенелых склонов.

Учительница была молодец и догадалась накрыть один след ведром. Мы сказали ей, что почти наверняка эта пума — крупный самец. Я осмотрел несколько подозрительных мест поблизости и побеседовал кое с кем из соседей. Это корявое ущелье было самое что ни на есть кугуаровое место — сиди и жди, пока оттуда выйдет пума. Но нам-то надо было лезть самим.

Вышли мы на рассвете. Я решил обойтись без своего громоздкого ружья калибра 6,5 и взял пистолет калибра 32,20. За ночь температура упала ниже нуля, и снег превратился в скрипучую кашу, а мы шли по следу, оставленному сутки назад. Непростая задача.

На участках повыше лежал уплотненный, зернистый, весенний снег, на котором трудно отыскивать следы. Я послал моего сыщика вперед вынюхивать пуму. Время от времени он подавал голос, и я был в курсе дела, понимая, когда Сэк терял след и когда находил его снова. Был момент, когда я увидел пса: мелькнуло пятнышко где-то километрах в трех на гребне крутого обрыва. Собственно, охотником был он, а я лишь прикрывал тылы. Во всяком случае мне хотелось так думать. Но вот трубный лай, разнесенный эхом среди скал, известил меня, что Сэк напал на свежий след и идет за врагом по пятам. Еще немного, и он убежал за пределы моего слуха. Мне оставалось лишь карабкаться в том направлении, откуда я слышал его в последний раз. Так я шел и шел, пока не стемнело. Пришлось остановиться. Я понимал, что мой ночлег лучше и безопаснее, чем у Сэка, но по такой местности ночью все равно не очень-то побродишь, да я и не знал толком, куда идти.

Заря пришла с бурей. Сменив направление, я двинулся в самое сердце кугуарового края и тут нашел след Сэка, вмерзший во вчерашнюю слякоть: он порезал лапу кромкой наста и благодаря этому отыскивать его следы стало легче. Около полудня мне послышался его голос из глубины самой изрезанной местности, какую только можно себе вообразить. Проклиная ветер, я уловил слабый шепот лая, пробившийся через отвесные стены ущелий. Сэк был за перевалом.

Я нашел его среди глыб, в долине, над обрывом. Голос он почти потерял. Его жертва не особенно надежно примостилась на искривленной горной сосне. Непонятно, как киска ухитрилась взобраться на это дерево — живописную белоствольную сосну с коротким сужающимся стволом и плоской кроной с кроватными пружинами вместо ветвей. Безопасности ради я привязал Сэка, а затем дважды выстрелил в пуму, целясь повыше плеча. Ее тело повисло на кроватной сетке. Я отвязал Сэка, залез наверх и, усевшись на скале, протолкнул пуму сквозь пружины. Сэк, внезапно воспрянувший духом, тащил ее снизу. Возможно, что пума сделала свой огромный прыжок наверх в надежде спрятаться. Наверняка это было не первое дерево, на которое Сэк ее загнал.

Я вскипятил котелок чая для нас обоих и, любуясь пейзажем, обжарил на вертеле куски кугуаровой вырезки для Сэка. Он первый раз в жизни целые сутки продержал кота в осаде. Затем по снежному полю мы спустились в поселок и вручили учительнице шкуру ее пумы. Это был дюжий старый самец, возможно замышлявший недоброе.

На следующий день в машине по пути домой я объявил Сэку, что, пожалуй, отныне почти готов терпеть все его фокусы: «Ведь ты теперь, можно сказать, первостатейный охотничий пес».

Он заколотил своим видавшим виды хвостом, едва не высадив стекла в нашем микроавтобусе, отбил передними лапами коротенькую чечетку и лизнул меня в ухо, намекая, что наши чувства взаимны.

Ранняя осень в горах Карибу принесла очередное прохладное утро, побрызгала желтым зеленые хребты вокруг города и усыпала траву сверкающими росинками. Намечался дивный день, хотя чистое небо было исчерчено пушистыми метелками, кобыльими хвостами, извилистыми прядями, которые заканчивались загнутыми кверху пучками, — словом, перистыми облаками, обычно предвещавшими приток теплого воздуха и ухудшение погоды.

Я погрузил в «пикап» палатку, спальный мешок, бинокль, фотоаппарат, геологический молоток, удилища «харди», лески с наживками, поплавки и грузила на катушках «харди», мух, поводок, а также специальную снасть для крупной форели — леску со свинцовым сердечником на катушке. Разумеется, не был забыт и «манлихер». Сэдсэк, знавший весь порядок укладки назубок и, вероятно, ночевавший в «пикапе», следил за погрузкой, отмечая каждый предмет ударом хвоста. Мы съездили позавтракать в «Самородок» и понаблюдали там, как ворчливый Уонг Ки щелкает на счетах. Оттуда мы отправились за Слимом.

В микроавтобусе Сэк обычно усаживается на пол позади меня, а голову плюхает мне на плечо. Эта гиря в несколько фунтов через некоторое время становится такой тяжелой, что я сдвигаю ее на спинку сиденья, но она имеет обыкновение снова ложиться на мое плечо. Порой Сэк, казалось, задремывал, но на самом деле ни днем, ни ночью не упускал ничего. На кролика или мышь он поводит глазом, на лося, оленя или койота — вскидывает голову, на рысь [13] — выходит из себя. Когда мы едем в «пикапе», то Сэк стоит в кузове. Его вытянутая морда с развевающимися по ветру ушами торчит рядом с кабиной, напоминая деревянную фигуру на носу древнего корабля.

Слим уложил свое снаряжение, и мы вдвоем погрузили байдарку. От Кенеля до скотоводческого поселка индейцев назко, неподалеку от которого расположена фактория Пола Крестенюка, больше сотни километров. Всего несколько лет назад на этом пути приходилось непрерывно форсировать глубоченные грязевые ямы, но теперь летом и осенью дорога сносная. Лежит она через типичный лосиный край — гари, заболоченные вырубки, заполненные водой рытвины и луга. Теперь эти места годятся только для оленей, у которых много зимних угодий пропало из-за лесозаготовок.

Несколько выводков воротничковых рябчиков [14] и американских дикуш [15] склевывали с дороги утренний рацион камешков. Наседка рябчика одна высиживает большую семью, обычно восемь — десять птенцов. Любопытно наблюдать за ней в начале лета, когда она отводит опасность от цыплят, притворяясь, будто у нее сломано крыло. Но когда с кем-нибудь из цыплят случится беда, она заботится только об уцелевших, и в итоге к концу лета у нее остается примерно пять птенцов. Изредка здесь зимуют несколько белых куропаток, а в отдельные годы целые стаи белых куропаток проводят зиму подальше к западу, у Горы.

Численность тетеревиных постепенно нарастает в течение десяти лет, а затем вдруг резко падает независимо от места обитания, условий гнездования и масштабов охоты. Падает настолько серьезно, что лес кажется вымершим. Немногие уцелевшие птицы почти недосягаемы для хищников, а поскольку большинство пушных зверей — хищники, которые кормятся куропатками, кроликами и более мелкими видами, бедствие отражается и на заготовках пушнины. Такая цикличность наблюдается не только у тетеревиных, но также и у зайца-беляка, или лыжника. Когда бродишь в диком краю, и заяц и куропатка при случае неплохое подспорье, но первые два-три года после нижней точки цикла добыть такое дополнение к походному рациону почти невозможно. Исключительно осторожные выжившие экземпляры образуют падежный резерв для восстановления вида. Когда наступают эти трудные времена, некоторые обитатели севера, например белые совы, мигрируют на зиму к югу и там кое-как перебиваются. Большинство же других видов пропадает, точно их и не было.