Грязной мишурой проносились за окнами автомобиля улицы, а Шон ни о чем не мог думать, кроме того, что майор погребен под грудой мокрой глины и тело его после смерти стало невесомым прахом. О чем он думал, когда умирал? Что он победил? Что еще возможна победа? Или, может быть, его убила правда? Сознание, что он никогда не победит, что победить невозможно, не стоит даже и пытаться, что его крестовый поход закончился более полувека назад в сражениях у Ипра и на Сомме[21], а сейчас идет другое сражение, за другие ценности?..

Эта мысль показалась Шону удушающей, как петля, и он понял, что молиться надо о том, чтобы майор до конца остался в неведении, чтобы не умер разочарованным, как Олаф Редвин. Боже, пусть он уйдет с верой в свой вал. Шон почувствовал, что все расплывается у него перед глазами, снизил скорость. Увидев почтовое отделение, он остановил машину, послал телеграмму Никколо: «Вступаю «Общий рынок». Буду субботу. Шон». Затем сел в «мерседес», стараясь убедить себя, что на душе у него стало легче.

Под окнами его квартиры стоял невзрачно одетый здоровяк, весьма неуютно чувствовавший себя под дождем. Когда Шон вошел в дом, он взглянул на часы и перешел через улицу, чтобы укрыться от дождя под деревом. Он был похож на участника похорон больше, чем любой из тех, кто там присутствовал.

Шон поспешно собирался в комнате, которая, казалось, уже принадлежала другому человеку. Носки, галстуки, непрочитанная книга, вчерашняя газета, портсигар слоновой кости с инкрустацией – подарок одной женщины в Багдаде, бронзовая статуэтка обнаженной танцовщицы высотой сантиметров в десять, купленная им в Каире, греческая монета, которую он хранил как талисман, несколько рубашек, второй костюм. Сборы заняли меньше получаса. Шон затянул чемодан ремнями, посмотрел в окно. Здоровяк стоял на том же месте, что и человек «Фонда треста» в то утро, четыре дня назад. Полицейский закуривал сигарету, прикрывая огонек воротником пальто. Закурив, он снова посмотрел на часы и на окно квартиры Шона. Шон отвернулся – ему внезапно стало очень холодно. Надо заставить себя поверить, что они сдержат слово. Скоро ему представится возможность выяснить это.

Шон оглядел комнату – не забыл ли чего? Если решено арестовать его, то где это произойдет: прямо на улице? Или они подождут, пока он доедет до побережья? Шон спустился по лестнице, миновал площадку с телефоном, начал спускаться к выходу. Губы свело, рука настолько не слушалась, что он сначала промахнулся мимо дверной ручки, потом долго с ней возился. Зазвонил телефон. Шон находился в доме двадцать три минуты.

Он поднялся по ступенькам не потому, что думал – звонят ему, а просто чтобы что-то сделать, чтобы взять себя в руки.

– Дом Уинслоу, – сказал Шон. Он находится в доме двадцать три с половиной минуты. Интересно, человек на улице один или с ним полицейские на патрульной машине? Он услышал звук монет, падающих в автомат.

– Это ты, Шон? – спросил голос.

Сначала он ушам своим не поверил: Маргарет? Затем очень холодно произнес:

– Что тебе надо?

– Ты уезжаешь? – быстро спросила она тихим голосом, будто опасалась, что их подслушивают.

– Какого черта спрашиваешь, ты ведь сама знаешь, что уезжаю. Если мне позволят это сделать.

– Позволят, – сказала она.

– Это результат твоих забот? Прощальный подарок?

– Сейчас не время ссориться. – В голосе ее была мольба. – Куда ты едешь?

– Какое это имеет значение?

– Куда ты едешь? – выделяя каждое слово, повторила она со сдержанной злостью.

– В Милан. Не понимаю…

– Я напишу тебе «до востребования». Или ты не хочешь больше у нас работать?

– Иди к черту, – сказал Шон.

Но Маргарет уже положила трубку. Прошло двадцать четыре минуты тридцать пять секунд. Он снова спустился по лестнице, вышел на улицу в серый моросящий дождь. Человек на другой стороне улицы выглядел совсем несчастным. Он проследил за тем, как Шон сел в голубой «мерседес», который с ревом рванулся к шоссе. Когда машина исчезла из поля зрения, полицейский устало поплелся к ближайшему телефону-автомату.

Шон пробился на другой конец Лондона через потоки автомобилей, помчался к побережью. Он непрерывно тихо и зло чертыхался. Главные улицы разных районов оставались позади, мелькали мимо кафе, залы для игры в бинго[22], молодые парни, прислонившись к витринам магазинов в тщетной надежде, что должно же что-то случиться, хоть что-нибудь. Лил дождь. Рекламная газетная стойка вопила: «Тото найден». На другой надпись: «Змея звезды обнаружена в туалете на телевидении». На следующей улице Шон прочел: «Англия терпит крах. Поражение в матче по крикету».

Он подумал о майоре, лежащем в сырой могиле, о Рэнделле, погребенном в иле глубоко под водой. Так что же – Рэнделл был против Тото и бинго, а майор защищал их? Это, черт возьми, более чем странно. А против чего боролся и что защищал Олаф Редвин?

Парень и девушка быстро выскочили на мостовую, чуть не угодили под колеса «мерседеса». Длинноволосые, бледнолицые, в джинсах. Не отличить парня от девчонки. Шон вспомнил парочку в закусочной «Уимпи», глаза девушки. Будь все проклято, подумал он. Будь проклята Маргарет. Будь проклята эта сволочная страна. Дорога стала шире, вышла в пригороды, можно было даже подумать, что едешь по деревне. Он нажал на акселератор – машина рванулась на юг, будто почувствовав свободу. Никколо, наверно, получит телеграмму сегодня вечером. Он представил его лицо, карие жесткие глаза, теплую неторопливую улыбку, которая красноречиво, без слов, говорила: «Я знаю все и ни во что не верю». Будь они все прокляты!

Дорога пошла вверх – Даунс. Дождь прекратился. По эту сторону холмов он и не шел: шоссе было сухое. Шон увидел знак гостиницы, едва не проскочил ее, вдруг узнал здание, стоянку, низкую кирпичную стену, по верху которой натянуты декоративные цепи. «Дилижанс». Он сбросил скорость, на секунду у него возникло безумное желание свернуть на стоянку, зайти в гостиницу, спросить у хозяина, не объявлялись ли его дружки. Сжав руль, он промчался мимо. Через полчаса он будет проезжать Лирем. Олаф Редвин. Незадачливый поэт. Незадачливый патриот. Незадачливый заговорщик. Но он по крайней мере пытался что-то сделать.

Будь он тоже проклят. А Маргарет – пусть пишет. Пусть пишет свою слезливую слащавую чушь «до востребования», Милан. Эти письма пролежат там долгонько, пока он на них ответит. Небо на юге было ясное, сине-зеленое, как отражение Ла-Манша. Завтра, если удача не оставит его, он будет на той стороне пролива ехать на юг, к теплу. Там солнце, вино, деньги, женщины, и к чертовой матери все остальное. Особенно Маргарет. Вспомнив о ней, он понял: с того момента, как она ему позвонила, постоянно думает о том, что она ему напишет, что сообщит. Будь она проклята, она и ее холодный, наглый, надменный голос, ее уверенность, что он сделает все, что бы она ни захотела. Интересно, будет ли письмо ждать его в Милане?

Он снова нажал на акселератор. Стрелка спидометра рванулась к отметке «70», максимальному пределу скорости, и далеко за нее. Шон проезжал мимо Лирема, не зная об этом. Справа стояли темные леса, старые красивые деревья, за которыми скрывался невысокий подъем над полями к югу. Это был Гоффский лес. Шон проехал мимо, даже не взглянув на него. По крайней мере письмо-то он может прочесть. Отвечать ведь не обязательно. Но Шон знал, что ответит.