Она снова остановила на мне беспокойный взгляд, словно стремилась уловить малейшее выражение недоверчивости. Я вернул ей Библию и снял перчатки.

— Семеро за одного… но он ведь не выполнил это, разве не так? — сказал я, тоже не отводя взгляда. Я почувствовал, что по-настоящему начинаю бояться ее.

— Боже мой, неужели ты действительно ничего не понимаешь? Он выполняет, только постепенно, и, если никто не остановит его, он так и будет продолжать.

— Но как же он смог это сделать в тех двух случаях, о которых ты рассказала?

— Я сама голову ломаю, чуть с ума не сошла. Когда я открыла Библию и прочитала эту фразу, у меня по поводу него больше не осталось сомнений, но я не представляла, как ему это удалось. Я ни о чем другом не могла думать, ничего не могла делать, даже есть перестала — прямо какая-то мыслительная лихорадка на меня напала. Правда, насчет родителей я, по-моему, догадалась. Он просто должен был проследить за мной до дома в Хеселе и понять, где находится тот грибной лесок, больше ему ничего не нужно было знать. Думаю, он тайком приехал в Вилья-Хесель за день или два до годовщины свадьбы и посадил среди съедобных грибов ядовитые, только без вольвы, чтобы их нельзя было отличить. Он сам снял с них вольвы, причем две или три присыпал листьями и оставил на случай, если будет экспертиза.

Я попытался представить Клостера, каким привык видеть его на снимках в газетах и на афишах, за столь странным занятием.

— Наверное, это возможно, хотя и довольно сложно. Напоминает преступления, которые он описывает в своих романах, — сказал я, однако про себя вынужден был признать, что версия Лусианы не так уж невероятна. — А в случае с твоим женихом?

Глаза у Лусианы заблестели, словно она собиралась открыть мне некую волшебную формулу, не известную больше никому в мире.

— Чашка кофе с молоком, в ней все дело. Однажды я проснулась на рассвете от внезапной догадки: я вспомнила, как мы с Рамиро поссорились из-за официантки, которая всегда приносила мне холодный кофе с молоком. Тогда я думала, что это мелкая пакость с ее стороны, но теперь, по прошествии времени, поняла, что это ее, да и не только ее, обычный стиль работы. Иногда, чтобы не ходить по нескольку раз, она ждала, пока на поднос поставят не только наш заказ, но и еще чей-нибудь, а поскольку она единственная обслуживала столики на улице, то поднос нередко на минуту или две оставался на стойке без присмотра. Клостер всегда сидел именно там, где хозяйка ставила подносы с чашками. Он прекрасно знал, что я пью кофе с молоком, следовательно, черный кофе заказывал Рамиро. Ему нужно было только дождаться первого сильного волнения на море, чтобы все выглядело как несчастный случай.

— Ты хочешь сказать, он отравил кофе твоего жениха?

— Вряд ли это был яд, слишком рискованно — ведь он знал, что потом обязательно будет вскрытие. Скорее всего, он использовал препарат, который при обычной процедуре медики вряд ли обнаружили бы, скажем, вызывающий аритмию, или затруднение дыхания, или судороги. Он ведь сам был пловцом и наверняка знал, что резкая потеря калия, к примеру, приводит к судорогам, поэтому мог использовать просто сильное мочегонное средство. Когда я поняла, как все произошло, то решила убедить родителей Рамиро эксгумировать труп, но сейчас думаю, так было бы только хуже. Я уверена, он и это просчитал, значит, эксперты ничего не нашли бы и он все равно оказался бы вне подозрений.

— Ты кому-нибудь об этом рассказывала?

Ее взгляд затуманился.

— Брату. В то утро, когда мне все стало ясно, он как раз дежурил, и я пошла к нему в больницу. Наверное, я была чересчур возбуждена, поскольку несколько дней, прошедших после похорон, совсем не спала. У меня дрожали руки и вообще было что-то вроде нервной лихорадки. Я показала ему Библию, рассказала об иске, о смерти дочери Клостера, о каинитах, о мести, когда за одного убивают семерых, и объяснила, как, на мой взгляд, он спланировал преступления. Правда, я немного запуталась и не сумела изложить все так же ясно, как представляла сама. Вдруг я заметила, что он меня не слушает, а внимательно разглядывает, и вид у него был по-настоящему встревоженный. Он спросил, сколько времени я не спала, но особенно его беспокоили мои дрожащие руки. Он велел мне подождать и ненадолго вышел из комнаты, оставив на письменном столе книгу, которую читал перед моим приходом. Обложка показалась мне очень знакомой. Это был один из романов Клостера. И тогда что-то во мне оборвалось. Брат вернулся с дежурным психиатром, но я не желала отвечать ни на один вопрос, хотя прекрасно понимала, что они обо мне думают. Женщина-психиатр сказала, что мне дадут лекарство, чтобы я поспала, и вообще говорила со мной отвратительно спокойным голосом, как с ребенком. Брат сам сделал мне укол. Брат, который на дежурстве читал Клостера.

— Если твой брат читал роман, опубликованный в том году, ничего странного в этом нет: он пользовался даже большим успехом, чем предыдущий, и трудно было найти человека, который его не читал бы.

— Вот именно, это-то меня и подкосило. Я поняла, насколько совершенен его план. Ничего необычного, все естественно, и все работает на него, о чем я говорила тебе в самом начале. Пожалуй, в этом и состояла главная хитрость — быть у всех на устах, стать знаменитым, воспарить туда, куда нет доступа простым смертным, чтобы на меня с моими домыслами все смотрели так же, как мой брат, и со всех ног бросались искать психиатров.

— Но когда тебе вкололи снотворное…

— Мне сделали еще один укол, потом еще. Мягко говоря, меня лечили сном, пока я не поняла, что нужно делать, чтобы меня перестали колоть и выпустили из клиники. Нужно было просто не произносить одно слово, начинающееся с буквы К.

По щеке ее скатилась слеза, не обиды — бессилия. Двумя резкими движениями она сняла перчатки, и мне показалось, ее покрасневшие руки дрожат еще сильнее.

— Ну что ж, худшее я тебе рассказала, но мне хотелось бы, чтобы ты знал всё. Я пробыла в клинике две недели, и урок пошел мне на пользу. Больше я ни с кем об этом не говорила. Начался новый отсчет времени: год, потом еще один. Однако теперь я не заблуждалась, я знала, что это часть его стратегии, что смерть просто отложена на какое-то время. Вот это было самое ужасное — ждать. Я перестала поддерживать отношения с подругами и осталась одна, не хотела, чтобы кто-то был рядом и стал жертвой следующего удара. Больше всего я боялась за Валентину, оставшуюся на моем попечении, потому что брат переехал в собственную квартиру. Я старалась не оставлять ее ни на минуту. Бесконечное ожидание, постоянная тревога, эта отсрочка были невыносимее всего. Я пыталась следить за ним по газетам, узнавать из новостей расписание его поездок, его местонахождение. Только когда он был за границей, у меня наступала передышка. И наконец это произошло. Четыре года назад. На рассвете мне позвонил комиссар. В дом брата забрался вор и убил его. Мой брат, считавший меня сумасшедшей, был мертв. Комиссар больше ничего не сказал, но во всех информационных программах сообщались жуткие подробности. Брат не сопротивлялся, однако вор обошелся с ним так жестоко, словно между ними были какие-то счеты. Преступник был вооружен, но предпочел убить его голыми руками. Он сломал ему обе руки и вырвал глаза. Наверное, потом он сделал с его телом что-то еще более жуткое, но у меня не хватило духу дочитать до конца отчет судебных медиков. Когда полиция арестовала его, он еще не успел смыть с лица кровь моего брата.

— Я прекрасно помню эту историю, — сказал я, удивляясь, что не связал тогда одно с другим. — Преступником оказался заключенный из тюрьмы строгого режима, которого охрана время от времени выпускала, чтобы он совершал кражи. Но уж тут-то совершенно ясно, что это был не Клостер.

— Нет, это был Клостер, — сказала она, сверкнув глазами.

Меня вдруг охватило ощущение нереальности происходящего — эти губы, изогнутые в злобной усмешке, этот безапелляционный тон человека, настолько одержимого своей идеей, что возражать ему бесполезно. Однако она тут же расплакалась и потом еще долго всхлипывала и что-то еле слышно бормотала, словно наш разговор окончательно ее измотал. Наконец она достала из сумочки платок, вытерла глаза, но не убрала его, а зажала в кулаке. Успокоившись, она опять заговорила — так же твердо, спокойно и бесстрастно, как раньше: