— Ну так вот, — снова собираясь с мыслями, сказал Сергей. — Значит, насчет Чуприна. Этот человек и дал ему гашиш как плату и послал домой. Вернее, послал он его в тюрьму, может быть, даже на расстрел. Потому что решил свалить на него убийство Гусева. Чуприн очень подходил для такой роли. Это был точный и хитрый расчет, что и говорить. И сделал его умный и хитрый человек.

— Которому надо было почему-то убрать Гусева, да? — спросил Вальков. — Так ты полагаешь?

— Да, я так полагаю, — ответил Сергей. — А ты?

— И он же, этот человек, уронил потом ту записку? — снова спросил Вальков, не отвечая на вопрос.

— Возможно, — подтвердил Сергей. — Вполне возможно. Кстати, что дала экспертиза по записке?

— Сейчас. Вот слушай.

Вальков надел очки и вынул из тонкой папки, которую принес с собой, листок с заключением эксперта.

Там указывалось, что почерк, каким написана записка, мужской, торопливый, принадлежит узбеку, человеку; не очень грамотному. Бумага является частью газеты «Правда Востока», оторвана от первой полосы ее, верхний правый угол. На обороте — часть газетного текста, это помогло установить день, когда газета вышла.

Дойдя до этого места, Вальков многозначительно посмотрел поверх очков на Сергея.

— Это накануне убийства Гусева, — сказал он.

— Понятно. Что там еще?

Далее в заключении говорилось, что характер отрыва небрежный. В сочетании с торопливым почерком это означает, что автор записки, видимо, спешил. В самом углу оторванного клочка другим карандашом и почерком проставлена цифра «14». Скорее всего, это номер дома подписчика, и проставил ее почтальон. Наконец, на записке имеются слабо различимые отпечатки бурого цвета. Это следы машинного или автомобильного масла. Можно предположить, что этим маслом были испачканы пальцы автора записки. Но идентифицировать их не представляется возможным.

— Вот, и все, — сказал Вальков, снимая очки.

— Немало, — заметил Сергей. — Добросовестный эксперт попался. — И деловито спросил, чувствуя, что все доводы его уже приняты и доказывать больше ничего не надо:- А теперь скажи, Алексей Макарович, как дела со связями Гусева, удалось их установить, ту девушку и Карима?

Вальков досадливо покачал головой:

— Никаких подходов пока нет. Их никто не знает из тех, кого знаем мы. — И, вздохнув, добавил: — Будем дальше работать. Их надо установить. Теперь особенно.

Знали бы Нуриманов и Сергей, как себя сейчас казнил Вальков. Если бы он не торопился, если бы его не подгоняли, он бы, конечно, заметил, как услужливо текли к нему в руки улики против Чуприна, он бы задумался над тем, как стоит машина Гусева, как спрятан нож, он бы заинтересовался, что это была за машина, в которую сели около закусочной Чуприн и тот человек. А зацепившись хоть за одно из этих обстоятельств, он бы не пропустил и остальные. Он бы сделал все то, что сейчас сделал Коршунов. И даже еще больше. Да, да. Ведь Гусев сказал Тулякову, что он в тот день, утром… Вот что надо еще потянуть!

— Гусев сказал Тулякову, — задумчиво произнес Вальков, — что в то утро он кому-то «объявил», что «все завяжет».

— Гусев? — насторожился Сергей.

— Да. Вначале мы подумали, не девушке ли той он объявил, что уходит от нее. Ведь он решил к жене вернуться.

— Не-ет, — покачал головой Сергей. — Это что-то другое. Любовь не «завязывают». Что-то другое, — по вторил он. — Что может стоить и жизни.

Итак, явственно обозначились две линии работы: убийство Гусева, которое оказалось не только не раскрытым, но еще более запутанным, чем вначале, и опасная ниточка, тянувшаяся из Ташкента в Борек, к Семенову, через Рожкова и Трофимова. Случилось то, чего так боялся Вальков: предстояло «гнаться сразу за двумя зайцами». Правда, запутанные следы их как будто пересекались и можно было предположить, что «зайцы» эти, как выразился Нуриманов, «из одной норы». Возможных точек пересечения было три: записка с адресом Семенова в машине Гусева, гашиш, фигурировавший в том и в другом деле, наконец, некий Карим, приезжавший однажды вместе с Рожковым в Борек и оказавшийся другом Гусева. Впрочем, все эти три обстоятельства или любое из них легко могли оказаться чисто случайным совпадением. Поэтому одинаково опасно было и отбросить их, и в них поверить. Одно было пока очевидным: и в том, и в другом деле удалось ухватиться за важные, хотя и промежуточные, звенья. Кто-то стоял за Чуприным в деле по убийству Гусева, кто-то стоял за Рожковым и кто-то послал его в Борек. Вот до них и предстояло сейчас докапываться, оставив пока в стороне возможные точки пересечения этих дел, чтобы не запутаться и не пойти по ложному следу.

В соответствии со всеми этими соображениями и был составлен новый план оперативных мероприятий.

Сергею предстоял новый допрос Чуприна.

Предварительно, однако, он решил повидаться с его сестрой, Ольгой Игоревной Кныш.

В кабинет к Сергею торопливо вошла молодая, очень полная женщина. Ее желтые, крашеные, волосы были сложены в огромный, вытянутый вверх пучок, чудом державшийся на затылке. Слегка оплывшее лицо ее раскраснелось, на лбу выступили бисеринки пота. На женщине было легкое, открытое платье, каждую минуту готовое, казалось, лопнуть под напором ее могучих форм. Маленькие темные глаза ее под припухшими веками светились любопытством.

Женщина остановилась у порога, прижав к груди сумку, казавшуюся в ее руках почти игрушечной, и неуверенно спросила:

— Простите, это вы будете товарищ Коршунов?

— Я. Проходите, пожалуйста, — ответил Сергей, вставая.

— Ой! — Женщина всплеснула пухлыми руками. — Ну, конечно, это вы! Как же я сразу не узнала. Ну, абсолютно вы, просто вылитый. Знаете, — словоохотливо продолжала она, подходя к столу, — это так интересно — увидеть вас вдруг живым. Я теперь всем буду рассказывать. Тамара Георгиевна, моя напарница, мы вместе работаем, не верила, что это вы. Говорит: «Однофамилец». Это же надо! А я была уверена, просто уверена. Вы знаете, у меня удивительные предчувствия бывают. Я иногда говорю мужу…

Сергей не сразу справился с этим потоком слов.

— Разве мы с вами встречались? — удивленно спросил он.

— Как сказать, — игриво ответила Ольга Игоревна, опускаясь на стул. — Вы со мной, конечно, не встречались…

«Иначе я бы тебя надолго запомнил», — подумал Сергей.

— А вот я с вами встречалась, — продолжала Ольга Игоревна. — Я видела ваш портрет. В газете. Вы там такой серьезный и совершенно молодой. Ну совершенно. У нас в редакции все девочки в вас влюбились, имейте в виду. И какой очерк о вас был написан! Боже, какой очерк! Даже наш редактор на летучке говорил: «Вот какой материал нам нужен». А он у нас ужасно требовательный. И горячий. Если что не так, он просто на люстру кидается. Однажды, вы можете себе представить…

— Одну минуточку, Ольга Игоревна, — взмолился Сергей. — Вы мне потом все расскажете. Я вас пригласил, чтобы поговорить о вашем брате.

Оживление мгновенно исчезло с ее полного лица, она остановилась на полуслове и растерянно посмотрела на Сергея.

— О… брате?… О… Лёне? — прерывающимся голо сом, словно проглатывая одну косточку за другой, переспросила она.

Из глаз ее вдруг потекли слезы. Ольга Игоревна громко всхлипнула и, торопливо достав из сумки платочек, прижала его к глазам. Но сдерживаться у нее не было сил, она просто захлебывалась в слезах и не могла произнести ни слова. В конце концов она разрыдалась так бурно и громко, что в дверь даже заглянул кто-то из сотрудников.

Сергей стоял возле нее, держа в руках стакан с водой, и безуспешно пытался унять этот поток слез.

Наконец он поставил стакан, обошел стол и опустился и кресло. Закурив, он решил, что все средства исчерпаны и остается только ждать. Это было самое верное решение. Постепенно рыдания начали утихать, словно костер, и который больше не подкидывали хворост.

— Это ужасно, ужасно… — простонала Ольга Игоревна, вытирая распухшие от слез глаза, мокрые щеки ее тряслись. — Вы не можете себе представить, сколько горя он нам принес… Это незаживающая рана… Ради бога, простите, об этом нет сил говорить спокойно… Вы только подумайте! Был такой хороший мальчик, красивый, умный, сильный. Мы так гордились им. Он был один из первых в школе. И вдруг… после смерти отца… Лёня его обожал. Он просто молился на него. И так хотел с отцом, жить. Но папа был геолог. И все время уезжал и экспедиции. А Лёня не мог простить маме, что она ушла. Он ее возненавидел после этого. Я говорила: «Лёнечка, ну так нельзя. Это же все-таки мама». Он только грубил. И ничего не хотел слушать. А потом… эта отрава… этот ужас…