– Еще одно мученье! Господь милосердный!.. Алиса, мы пойдем туда завтра в три часа.

– Как? Я тоже?

– Конечно, и ты. Неужели ты воображаешь, будто я пойду одна к этой даме, которую я вовсе не знаю? Если бы у тебя была хоть капля любви ко мне, тебе показалось бы вполне естественным сопровождать свою мать и разделить с нею ее неприятные обязанности. Но нет!.. О! Ты доставишь-таки удовольствие своему мужу!

Стоя перед решеткой дома госпожи Терриан, госпожа Дакс, прежде чем позвонить, оглядела его испытующим взглядом.

Решетка была неважная, но красиво увитая жимолостью. Обширная лужайка, обсаженная лиственницами, отделяла дом от дороги.

Дом был едва виден из-за больших развесистых деревьев, но приблизительное представление о нем можно было составить: низкий прямой фасад, без башенок, без колоколенок, без каких бы то ни было острых выступов; фасад из простого крашеного дерева цвета темного кармина, на котором ясно выступало зеленое кружево лиственниц, и много, очень много окон, больших окон без ставен, тесно посаженных одно подле другого.

«Казарма», – решила госпожа Дакс, которая питала слабость к дачкам на морских купаниях.

Она потянула за кольцо звонка на цепочке, поднялся настоящий трезвон: зазвонила добрая дюжина скрытых среди жимолости колокольчиков.

Госпожа Дакс пожала плечами. Над решеткой виднелись железные буквы названия виллы: Кошкин дом.

«Казарма, или сумасшедший дом»…

Впрочем, госпожа Дакс несколько изменила свое первоначальное суждение, когда появился слуга в желтом жилете.

Подъезд – шесть растрескавшихся ступеней с травой в каждой расщелине (наверняка, эту траву растят нарочно!); передняя совершенно необъятных размеров и без всякой мебели; маленькая гостиная, на полу белые циновки, по стенам персидские ткани, большая гостиная с такими же циновками и такими же тканями; средних размеров гостиная – те же циновки, те же ткани. Повсюду плетеная мебель – стулья, кресла, столы, столики, табуреты, глубокие кресла, столики для чтения, шезлонги. И подушки, подушки всех размеров, всех форм, всех цветов: шелковые, бархатные, батистовые, парчовые, кружевные, вышитые, меховые, из восточных ковров и из китайской плетенки – грудами, штабелями, кучами. Они лежат на мебели и под ней, на циновках и вдоль стен – повсюду, и, кроме того, скрипки, гитары, альты, мандолины, виолончели, два концертных рояля, орган. И ничего больше – ни одной безделушки.

Госпожа Дакс и барышня Дакс медленно продвигаются, первая смотрит вокруг презрительно, вторая изумленно, – подушки мешают идти.

Хотя на окнах нет ставен, в комнатах темновато из-за приспущенных от солнца штор. У окон нет ставен, зато есть небольшие деревянные решетки, доходящие до середины окна, – как в турецких городах. Кроме того, высокие потолки выкрашены в какой-то темный цвет: с трудом можно различить балки и перекладины.

Госпожа Дакс и барышня Дакс дошли до порога третьей гостиной средних размеров.

В глубоком кресле кто-то шевельнулся, три-четыре подушки падают. Лежавшая в нем женщина поднимается одним прыжком и идет навстречу гостьям. Она так стройна, что ее можно было бы принять за молодую девушку, не будь ее волосы совсем седыми, как серебро.

– Госпожа Дакс, не так ли? Я госпожа Терриан. Муж предупредил меня о вашем визите. Очень рада познакомиться. Садитесь здесь, хотите? Это кресло очень удобно.

Она поворачивается к кому-то, кто стоит позади нее:

– Позвольте вам представить, сударыня, – мой сын Жильбер.

Госпожа Дакс вспоминает, что у нее есть дочь, она тоже представляет:

– Моя дочь Алиса.

Все садятся. Разглядывают друг друга.

Господин Жильбер Терриан не слишком красив. Ему лет двадцать-двадцать пять, у него прекрасные черные глаза, но сам он слишком невзрачен, слишком костляв, слишком тщедушен. Убогий, по правде сказать – он сильно хромает. Алиса Дакс, хорошо сложенная, здоровая, крепкая, является полной противоположностью ему.

– О! Какая красивая у вас дочь, сударыня, – восторженно восклицает госпожа Терриан. – Садитесь поближе ко мне, деточка.

Госпожа Терриан говорит звонким голосом, интонации у нее часто совсем детские. Алиса покорно приближается к ней.

– Сюда, сюда, на мое кресло, здесь хватит места на двоих, уверяю вас.

Госпожа Терриан улыбается. Она кажется бесконечно доброй, когда улыбается.

– Как вы счастливы, сударыня, что у вас такая дочь – цветущая, здоровая! Знаете, этот мальчик составляет предмет мучений для меня: он болен, его нервы в самом плачевном состоянии; ему необходим отдых, покой. И ничто не причиняет ему такого вреда, как его проклятая музыка: и все же он сочиняет ее день и ночь.

– О! – произносит госпожа Дакс самым любезным тоном, на какой она способна, – ваш сын музыкант?

– Увы, нет, сударыня, – протестует, улыбаясь, господин Жильбер Терриан. – Разве что музыкантишка!..

Он улыбается совсем как его мать, и у него тот же ласковый взгляд. Они вообще очень похожи. Она тоже совсем не красива.

Завязывается разговор.

– Вы давно уже здесь? – спрашивает госпожа Дакс.

– Скоро два месяца, и, вероятно, пробудем всю зиму.

– Всю зиму! – восклицает госпожа Дакс, ошеломленная. – Но вы замерзнете!

– Немного, быть может, но Жильберу хочется посмотреть на наши лиственницы под снегом.

– Сударыня, – заявляет Жильбер, – Швейцария – это страна, которую надо видеть зимой. Нужно быть снобом или мещанином, чтобы приезжать сюда только летом. Я даже не понимаю, как это мы очутились здесь теперь.

– Мы можем завтра же уехать, если тебе хочется.

– А Кармен, а Фужер?

– Мы расстанемся с ними. Мы прекрасно можем путешествовать одни.

– А моя опера?

– Верно, останемся.

Госпожа Терриан весело рассмеялась и повернулась к госпоже Дакс:

– Сударыня, мы оба должны казаться вам немного ненормальными. К тому же мой муж, вероятно, говорил вам об этом – про меня по крайней мере. Но что делать? Меня привязывает к жизни только мой сын, и я всегда делаю только то, что он хочет, и вовсе не думаю, разумно это или нет. Должна сказать, что и он тоже делает все то, что я хочу, даже когда это явная нелепица. И вот так-то мы любим друг друга самым смешным в мире образом. Мы настоящая влюбленная парочка.

Сын наклоняется к матери, она привычным движением протягивает руку, и он, словно в подтверждение, целует эту руку подчеркнуто долгим поцелуем.

Барышня Дакс не отрывает глаз от этой руки и от этих губ. Здесь как бы магнит, который притягивает ее душу.

Визит длится уже четверть часа: госпожа Дакс поднимается.

– Нет, нет! – запротестовала госпожа Терриан. – Если вы уйдете теперь, я приму это за личное оскорбление. Во-первых, у нас здесь живут двое наших друзей, с которыми я должна вас познакомить. Я не знаю, где они сейчас, но они придут. А во-вторых – время пить чай. Кроме того, я уверена, что вас не ждут никакие дела.

Госпожа Терриан подходит к самовару, который блестит рядом на накрытом к чаю столе.

– Главное, не подумайте, что мой чай похож на ту траву, которую подают в гостинице! О нет! Это чай для знатоков. Фужер присылает нам его из Пекина через дипломатического курьера.

Она останавливается, чтобы заварить чай ложечкой.

– Фужер – Бертран Фужер – это наш лучший друг. Я познакомлю вас с ним. Он так мил, что проводит с нами свой трехмесячный отпуск. Он секретарь посольства в Константинополе…

Она ставит на место свинцовую коробку с герметически закрывающейся крышкой.

– Вот и готово.

Потом она садится в шезлонг и обнимает за талию барышню Дакс.

– У нас здесь гостья, такая же молодая девушка, как вы, и как вы, очень красивая! Я уверена, что вы знаете ее по имени: мадемуазель Кармен де Ретц.

Барышня Дакс, страшно заинтересованная, спрашивает:

– Та, которая пишет книги?

– Да!.. Та, которая пишет книги. Она даже пишет здесь одну из своих книг: либретто той самой прославленной оперы, музыку к которой сочиняет мой сын.