Вот оно как обернулось, по-хорошему, к общему ублаготворению. Впрочем, набежала однажды и грозовая тучка.

Готовился как-то обыск у двадцати подозрительных лиц. Ювелирное перо Клеточникова «отпечатало» список. В ночной час полиция исполнила свой долг. Ничего, однако, крамольного у всех двадцати лиц не изъяли. Досадно? Разумеется. Впрочем, не всегда ведь масленица, бывает и пост. Но вот что огорошило Кириллова с Гусевым: в одном студенческом углу посланцев Третьего отделения встретили издевательским смехом. Дескать, милости просим, голубчики, давно уж поджидаем! В отделении как пожар взвихрился. Что такое? Почему «поджидаем»? Известили, стало быть? Как так? Кто такой? На г-на Гусева словно бы свинцом горячим брызнули: про обыски загодя знал он да еще вот Николай Васильевич. Гусев бросился к младшему секретарю. Тот потерялся, съежился, едва очочки не обронил, лепечет невразумительное.

Потом, несколько оправившись, но все еще как полотняный, руки и губы припрыгивают, намекнул: а не виною ли, мол, доносчик? Сперва донес, после испугался мести товарищей, вот и упредил… Гусев затормозился: «Черт меня подери, а ведь он того, прав, пожалуй. И как это самому-то в голову не взошло?»

Тем же вечером в агентурную часть вытребовали осведомителя. Осведомительницу, вернее, тощенькую курсистку. Гусев на нее ураганом, доносчица-дебютантка – в три ручья. И ни полсловечка в оправдание. Ревет стерва. Гусев тут совсем убедился в правоте младшего секретаря. «Марш отсюда, – заорал. – Марш, шельма, чтоб духу не было, чтоб ни ногой больше!» Барышня едва без сознания не грянулась, жандармы ее подхватили. Младший секретарь, очевидец всей сцены, стоял понурившись. Гусев, отирая платком лысину, пожал ему руку, как бы извиняясь за давешние подозрения.

Все разъяснилось. Но вот что примечать стал Гусев: увял будто б Николай Васильевич, нету прежней служебной ревности. Спрашивал: что такое, почему, чем недоволен? Клеточников благодарил, отнекивался.

Гусев, психолог, определил наконец: тень подозрения угнетала Николая Васильевича. Ах, голубиная душа! Ну, полно, полно, думал Гусев, кажется, даже и растроганный.

В доказательство особливого доверия поручили Николаю Васильевичу еще и счетную книгу. А счетная книга – святая: в ней помечалось жалованье шпионам; полностью они там значились, не по кличкам, нет, по фамилиям, по именам-отчествам…

…«Клеточников… Клеточников…» – Кириллов задумчиво покачивал носком сапога. Разумеется, проще всего заподозрить именно Клеточникова, но вот как раз поэтому подозревать его и не стоило. К тому же справки, наведенные в Крыму, были вполне благоприятными. И потом вот еще что: совсем недавно Клеточников печаловался Анне Петровне – устал, говорит, не найти ль место полегче. Одно, вздыхал, приклеивает; пенсион по выслуге уж очень хорош…

Кириллов жестом отмел подозрения на Клеточникова. И указательными пальцами оттопырил уши:

– Этот?

У золотушного Генриха Вольфа оттопыренные уши. Он там, за стеной, у своей конторки. Ему двадцать восемь, самый молодой в агентурной части; беднягу исключили из университета за полную неуспешность в науках.

Гусев вдумчиво молчал. Кириллов раздраженно брякнул:

– Оставь его в покое. Я скорее допущу… Да-да, этот остолоп вечно торчит у наших столов.

– Маврикий Маврикиевич? – спросил Гусев.

Кириллов что-то проворчал.

Маврикий Маврикиевич Вольф – однофамилец золотушного Генриха – заведовал заграничной агентурой, и ему, понятно, не было никакого дела до агентуры внутренней, а он надоедливо жужжал среди чиновников Кириллова. Однако все знали, что Маврикий Маврикиевич попросту старый неисправимый ябедник, вот он и шастает со своими комариными доносцами к управляющему отделением Шмидту.

Следующим был Колобнев. «Болван Колобнев», как костили его заглазно. Да и как не болван, коли еще в прошлом году принимал шпиков дома, и как раз в те часы, когда с его сопливыми гимназистами бился репетитор. А тот был студентом Технологического, самого что ни на есть рассадника крамолы. Правда, спохватившись, Колобнев упек-таки репетитора в края отдаленные, но, кто знает, не попугивают ли теперь «болвана», и он, опасаясь мщения нигилистов, не слишком-то крепко держит язык за зубами. Кириллов быком уставился на зеленое сукно письменного стола.

– Не его ль паскудство?

– М-м-м… Резон есть, Григорий Григорьевич. Но… но вот еще и Чернышев. Я давно, право, присматриваюсь. Будто и ничего, а все ж, знаете… Липнет он к Клеточникову. То, се, так в приятельство и ползет, и деньгами одалживается.

Кириллов прошелся по кабинету. Встал лицом к окну. Спина была квадратная, мундирной голубизной облитая натуго, без морщинки.

– Я не в уверенности, Григорий Григорьевич, но возможно, Клеточников-то по дружбе, глядишь, чего-нибудь да и сболтнет, а тот…

Кириллов отрывисто сказал:

– Хорошо. Фильку к нему прицепи, а к болвану – Куликова.

– Слушаюсь.

Гусев уже в дверях вспомнил распоряжение управляющего: отдать Клеточникову «Крепостное дело».

– Что это еще? – вскинул брови начальник: он не терпел, когда его людям навязывали посторонние обязанности.

Гусев, зная это, досадливо пояснил:

– Переписка с крепостью, Григорий Григорьич… Я уж осмелился заметить его превосходительству, что Клеточникову занятий с избытком: и ведомость секретных сумм, и сводная наблюдений, и годовой алфавит неблагонадежных… Так нет, куда там: «Прибавьте ему жалованье». Я и тут еще посмел заметить: это, говорю, ваше превосходительство, хорошо – жалованье, да только ведь он в чахотке… Ну, вы знаете… – Гусев понизил голос. – Не переспоришь. Переписка с крепостью, отвечает, может понадобиться государю. – Гусев еще понизил голос. – Там, понимаете ль, об этом… известном арестанте…

Кириллов, покоряясь, развел руками.

– Что ж… – У него был тон человека, права которого незаслуженно ущемили. – Пусть. Но тогда отдайте годовой алфавит Вольфу. – Обижаясь на «их превосходительство», Кириллов неизменно переходил на «вы» со своим помощником.

В комнатах агентурной части на Гусева тотчас обратились вопросительные взгляды. Василий Алексеевич неподкупно прихмурился и занялся с Клеточниковым.

Он отдал ему стопку бумаг, заключенных в толстую картонку с уже порыжелым обозначением – «Крепостное дело». Тут была многолетняя переписка Третьего отделения с комендантом Петропавловской крепости, донесения об узниках не только Трубецкого бастиона, но и об «известном арестанте», которого не называли по имени и который издавна содержался в наисекретнейшем Алексеевском равелине.

– Пожалуйста, вот это, – указал Гусев.

– Хорошо-с, – отозвался Клеточников слабым, глуховатым голосом.

Он выбрал перо, припал грудью к столу. Костистые плечи перекосились, все было забыто: каллиграфия, как и поэзия, требует вдохновения.

Чернышев – чернявый, с пробором в ниточку – мялся, не решаясь заговорить с Николаем Васильевичем. Золотушный Вольф постреливал в Чернышева своими зенками и при этом нахально ухмылялся: «Понимаем-с, понимаем-с, Михаила Ефимыч, у вас опять крайняя нужда в красненькой. И этот усердный осел, конечно, опять-с не откажет».

Занятия кончались. Чернышев не выдержал, конфузливо сделал ручкой золотушному Генриху и подступил к Николаю Васильевичу.

– Да, у меня, право, нет свободных, – отвечал Клеточников, снимая очки и потирая переносицу.

Чернышев взял его за пуговицу, зашептал что-то, искательно подмигивая и пришаркивая.